Жюль Верн - В Магеллании Страница 19

— Все.

— Даже Исла-Нуэва?

— И Исла-Нуэва.

— Это должно было случиться, — тихо проговорил Кау-джер, но голос выдал его негодование.

Затем он вернулся в дом и заперся в своей комнате.

Теперь, и более решительно, чем когда-либо, следует заняться вопросами: «Кто же этот человек?.. К какой национальности себя причисляет?.. Какие причины, без сомнения очень серьезные, вынудили его покинуть один из обитаемых континентов и похоронить себя в чуждой Магеллании?.. Почему человечество свелось для него к нескольким племенам огнеземельцев, к этим несчастным рыбникам, которым он отдавал всего себя?..»

И почему, когда Магеллания лишилась независимости и стала составной частью Чилийской Республики, этот чисто географический факт так сильно взволновал Кау-джера?.. Почему теперь земля Исла-Нуэвы горела у него под ногами?..

«Это должно было случиться!» — вот последние слова, которые от него услышали.

Можно утверждать, что после 17 января 1881 года, вследствие подписания договора, положение Кау-джера должно было измениться, и, может быть, серьезно. Об этом красноречиво свидетельствовала его реакция на известие, привезенное Карроли. Не исключено, что из-за вполне оправданных опасений он покинет Исла-Нуэву, и даже Магелланию вообще, поскольку здесь уже не будет для него безопасного убежища, где можно закончить свои дни, ни с кем не объясняясь, не раскрывая своего инкогнито.

Ответ на некоторые вопросы даст дальнейшее повествование. Однако любопытство, которое вызывает у читателя modus vivendi[112] человека, пожелавшего жить вне общества и нашедшего пристанище на самом краю обитаемого мира, будет удовлетворено лишь наполовину. Придется отказаться от попыток узнать его имя, личность, происхождение, потому что грядущие события не позволят их раскрыть. Но что касается владевших им идей, то занавес, их прикрывающий, можно приподнять.

Кау-джер принадлежал к той категории непримиримых анархистов, которые доводят свои доктрины до крайностей. Человек большого достоинства, глубоко изучивший как общественные, так и естественные науки, мужественный и деятельный, полный решимости претворить в жизнь свои подрывные теории, он был не первым ученым, который сверзился в бездны социализма, и каждый вспомнит имя какого-нибудь из этих опасных реформаторов.

Совершенно справедливо социализм был определен как «доктрина людей, претендующих ни больше ни меньше как на изменение существующего состояния общества и на его основательное переустройство в соответствии с проектом, новизна которого не исключает и не извиняет насилия».

Такую цель ставил перед собой и Кау-джер. Он хотел достичь ее любыми средствами, даже если для торжества своих идей ему пришлось бы лишиться состояния и пожертвовать жизнью.

Теории социалистов, оставивших неизгладимый след в истории своего времени, хорошо известны.

Сен-Симон[113] требовал отмены привилегий родовой знати, ликвидации института наследования, хотел, чтобы каждый получал вознаграждение в соответствии с результатами своего труда.

Фурье[114] ратовал за создание объединений, «фаланг», в которых все способности использовались бы для достижения общественного блага.

Прудон[115], следуя своему знаменитому принципу отрицания частной собственности, призывал к созданию основанного на взаимопомощи общественного порядка, при котором каждый человек, принявший принципы крайнего индивидуализма, был бы постоянно ограничен только собственной выгодой.

Другие идеологи, более современные, всего лишь поддержали эти идеи коллективизма, подкрепляя их обобществлением средств производства, уничтожением частного капитала, отменой конкуренции, заменой индивидуальной собственности на общественную. И никто из них не хотел считаться с реальной жизнью; их доктрина требовала немедленного и прямолинейного применения; они требовали массовой экспроприации; навязывали всеобъемлющий коммунизм. И этим знаменем Лассалей[116] и Марксов размахивали не только немецкие руки. Таков был Гед[117], вождь анархического коммунизма, призывавший к массовым экспроприациям. И эти опасные мечтатели усердствовали перед замороченными народами во имя конечной формулы: экспроприация буржуев-капиталистов.

Может быть, они разыгрывали непонимание, называя кражей то, что по справедливости должно именоваться накоплением, являющимся основой существования любого общества?..

Следует признать, что некоторые из этих утопистов, из тех, что не старались удовлетворять собственное политическое честолюбие, искренне верили в свои идеи. Они распространяли их пером и словом, никогда не меняли книгу на бомбу, никогда не занимались пропагандой действием. Анархистами они были только в теории, на практике же — никогда.

Именно к таким социалистам принадлежал Кау-джер. Он никогда не скомпрометировал себя анархистским насилием, отметившим конец XIX века. Человек этот был наделен душой непримиримой, необузданной, не переносящей какой-либо власти над собой, не способной повиноваться, не подчиняющейся всем тем законам, которые при несомненном несовершенстве отдельных из них все же необходимы людям, призванным жить сообща.

Вот этой-то необходимости никогда и не хотели признавать анархисты, потому что стремились к уничтожению всяких законов, превозносили теории абсолютного индивидуализма, боролись за ликвидацию общественных связей.

Таких же принципов придерживался и Кау-джер, приехавший неизвестно откуда и ставший добровольным изгнанником. Чувство сострадания и милосердия руководило им, когда он помогал индейцам. В ответ он получил их благодарность и уважение. В его лице как бы объединились святой Венсан де Поль[118] и Лассаль, потому что Кау-джер был сама доброта, блуждающая в системах самого продвинутого коллективизма, но он также относился к таким людям, которые, казалось, оправдывали все средства для улучшения общественного порядка.

И точно так же, как он отвергал любую власть людей, Кау-джер отвергал власть Бога. Он был как анархистом, так и атеистом, что, бесспорно, логично. Как мы видели, он прикрывался той формулой, которую бросил с высоты огнеземельской скалы, откуда, казалось, обнимал небо и землю: «Ни Бога, ни властелина!»

В связи с такой неизменной убежденностью можно ли было думать, надеяться, что придет день, когда в душе этого человека произойдет переворот и он признает ложность и в то же время опасность доктрин, абсолютно противоречащих необходимости такого порядка, когда общество зиждется на социальном неравенстве, когда в обществе действует закон естественного отбора, от которого человечество не властно избавиться? А если в этом мире нет абсолютных равенства и справедливости, то существуют ли они в мире ином?