Генри Мортон - От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла Страница 2

Я бросил взгляд на бак, где — серые в сером полумраке — толпились мулы. Они понуро стояли, привязанные к леерам, и не догадывались, что самое худшее уже позади. В нашем представлении эти животные настолько прочно связаны с горными тропами и оливковыми рощами, что странно было видеть их на борту морского судна. Они выглядели уродливо и неправдоподобно на фоне серых водных холмов.

Корабль жил своей привычной жизнью. Моим глазам предстало зрелище, наверное, столь же древнее, как и сами путешествия по Средиземноморью. В квадратном отверстии люка то и дело мелькали лица нубийцев и египтян, в неверном свете зарождавшегося утра медленно двигались фигуры палубных матросов, и ветерок лениво шевелил их тонкие, полупрозрачные одеяния. Матросы робко приближались к мулам, бормоча что-то успокаивающее, а корабль тем временем продолжал путь, низко кланяясь набегавшим волнам.

Суша все еще оставалась невидимой в туманной дали. Но на востоке, где, как я знал, скрывались горы Ливана, обозначилось некое предрассветное движение. Я продолжал стоять, размышляя о странных дорогах, ждавших меня за горизонтом, о древних разрушенных городах, которые я надеялся посетить в ближайшем будущем, и о чужеземных гаванях, которые будут провожать меня в плавание при свете солнца или луны. Я с упоением шептал вслух волшебные имена — Тарс, Эфес, Филиппы, Коринф, Антиохия, Иконий, Саламин, Пафос! В моих ушах они звучали небесной музыкой. И я подумал, какое это счастье: стоять на палубе в утреннем сумраке и предвкушать грядущее приключение — долгое путешествие по древнему миру, где некогда шествовал апостол Павел.

На востоке потихоньку разгоралась заря, февральское солнце пробивало себе дорогу сквозь ночные облака над Ливаном. Серые сумерки уступали место холодному голубому свету, окружающий мир медленно обретал краски. Мулы не казались больше серыми тенями, я с удивлением обнаружил, что они бурые и темно-коричневые. Облака внезапно посветлели, и после этой кратчайшей, почти мгновенной преамбулы случилось маленькое чудо: солнце воцарилось на небе, и море мгновенно окрасилось в золотой цвет.

В этот миг я разглядел вдалеке некий хребет — более темный и плотный, чем окружающие облака. Я понял, что моему взору предстала Святая Земля.

Ранним прохладным утром мы проследовали мимо горы Кармел, на которой стоит кармелитский монастырь. В этот ранний час святые братья, должно быть, собрались над ярко освещенной пещерой для мессы. Моему взору предстал голубой залив, закругляющийся на севере, пальмы на желтом песке и выдающийся в море маленький городок Акра с его бастионами медового цвета в ореоле водяных брызг. За Акрой смутно вырисовывается голубая береговая линия, а вдалеке я разглядел контуры Лестницы Тира[2], похожей на причудливую паутину, пришпиленную к небосводу.

Вскоре мы вошли в порт Хайфы, и на нас обрушились все звуки и запахи растущего портового города. Стоя на палубе, я с любопытством рассматривал бетонные эллинги, толпы арабов-носильщиков в свободных одеждах из ворсистой ткани и конических финикийских шапочках. Десятки арабских гидов поджидали клиентов возле автомобилей с закрытым кузовом, среди них прогуливались палестинские полицейские в голубых мундирах и дочерна загорелые евреи в шортах цвета хаки.

В приподнятом настроении я сошел на берег и влился в эту шумную, многоликую толпу. Я высматривал своего приятеля-армянина, который несколько лет назад, в один из моих прошлых визитов на Восток, провез меня на автомобиле по всей Палестине. А вот и он — стоит у машины и широко, по-детски улыбается, комкая в руках свою велюровую шляпу. Стефан, похоже, действительно рад меня видеть: смуглое лицо так и лучится улыбкой, одновременно он мучительно роется в памяти, пытаясь выудить из своего скудного словарного запаса приличествующие случаю английские выражения. Я решил облегчить ему задачу.

— Стефан, — обратился я к нему, — в своем письме я писал, что планирую посетить Дамаск, а затем отправиться в Антиохию. Так вот, я передумал: мы едем в Иерусалим!

— Как скажете, — легко согласился мой друг.

Через несколько минут мы катили по дороге, ведущей в Иерусалим. Вокруг нас простиралась земля, уже успевшая проснуться от зимней спячки, и в душе моей поднималась радость узнавания. Ах, эти ни с чем не сравнимые приметы палестинского пейзажа: верблюды, неспешно шагающие по белой пыли; крестьянин, настегивающий норовистых быков в конце борозды; многотерпеливые труженики-ослики; смуглые девушки, стайками собирающиеся у сельских колодцев (увы, сегодня на плечах у них не глиняные кувшины, а жестяные канистры из-под бензина); коричневые холмы, усеянные мириадами серых булыжников, и на гребне почти каждого — маленькая белая мечеть, построенная на месте бывшего (да простят мне не ведающие того правоверные мусульмане!) жертвенника Ваала.

Я чувствовал, как росло мое возбуждение по мере приближения к Иерусалиму. Мы мчались по извилистой горной дороге. На западе возвышалась мечеть Неби-Самвил, склоны холмов были изрезаны террасами, на которых лепились темные глинобитные домишки.

Я считаю, что из всех дорог, ведущих в Иерусалим, эта — наименее эффектная. Если вы едете с запада, со стороны Иерихона, или же с севера, от Вифлеема, то рано или поздно наступает момент, когда весь город внезапно открывается перед вами. В первом случае вашему взору предстает изгиб великой Стены и раскинувшаяся под ней Кедронская долина; во втором — впечатляющая панорама Иерусалима, взбирающегося по склону коричневого холма, и южный участок Стены, который вздымается дерзким вызовом ослепительному южному солнцу. На северной же дороге неопытного путешественника ждет разочарование: готовясь к встрече с израильской столицей, он внутренне готовится к потрясению, подспудно ожидает некой кульминации, которая так и не наступает. Представьте: вокруг расстилается суровый, бесплодный край, дорога стремительно взбегает по горному склону, суля дальнейшие трудности. Вы невольно настраиваетесь на приключение, а вместо того минуете часовую башню банка «Барклай» и неожиданно оказываетесь на улицах Иерусалима.

Ранним вечером того же дня, когда хлопоты по устройству в гостинице и разбору корреспонденции были уже позади, я вышел прогуляться по городу. Мой маршрут не отличался оригинальностью: подобно всем приезжим, я направился по Яффской дороге в сторону Старого города. Маленький араб — чистильщик обуви по-прежнему сидел в пыли возле Яффских ворот. В угловом кафе работал все тот же кошмарный граммофон, он оглашал окрестности заезженными арабскими мелодиями. А вот и знакомый продавец лимонада: он, как и прежде, гремит медными стаканами и громогласно нахваливает свой освежающий («холодный, как снег!») напиток. Постукивая посохами по древним камням, шествуют бедуины: на их нечесаных бородах лежит пыль далеких дорог, на лицах застыло пренебрежение ко всему миру — должно быть, они ощущают себя малыми пророками. Подобно черным призракам, мимо скользят женщины в чадрах. Разительный контраст им составляют крестьянки — загорелые, ширококостные, они расхаживают с открытыми лицами, выглядят шумливыми и раскрепощенными; каждая несет на плечах или за спиной ребенка. Городские арабы в своих полосатых одеяниях кучками стоят на тротуарах, ведут нескончаемые разговоры; вид их красных фесок вызывает у меня умиление. В дверях сувенирной лавки застыл хозяин-армянин, я помню его по своим прошлым приездам. Он все так же бормочет скороговоркой: «Добро пожаловать, сэр, заходите, посмотрите… Покупать не обязательно». Привычная круговерть в залитом послеполуденным солнцем городе. А над всем этим высится золотисто-коричневая, уже тронутая упадком Башня Ирода. Она великолепна в своем неизменном высокомерии: ее шпиль устремлен в небо, а основание уходит в пласты многовековой истории.