Владимир Санин - Точка возврата Страница 2

– Что, доволен? – спросил Белухин. – Весь светишься.

– Еще бы, с надпечаткой! – радостно ответил Зозуля, но тут же спохватился, что Белухин и не подозревает о неслыханном везении с маркой. – Целую неделю не мог попасть на Средний, и вдруг такая удача!

– Эгоист ты, Михал Иваныч, – добродушно упрекнул Белухин. – Твоя удача – наша неудача, а нас вон сколько.

– Но мне, Николай Георгиевич, очень важно попасть на Северную Землю, – с извинением в голосе сказал Зозуля, – осенью там медведями никто всерьез не занимался.

– А Урванцев с Журавлевым? – удивился Гриша. – Я сам читал книгу Урванцева, он пишет…

– Я преклоняюсь перед Урванцевым! – Зозуля торжественно выпрямился. – Но, друзья, будьте справедливы, он и его товарищи интересовались медведем… гм, как бы точнее выразиться…

– Они его кушали, – подсказал Белухин.

– Вот именно! – похвалил Зозуля. – Наша же цель совершенно противоположна: сохранить белого медведя, не дать ему исчезнуть.

– Полезное дело, – согласился Белухин.

– Михаил Иванович, – умоляюще попросил Гриша, – возьмите меня с собой!

– Обязательно, – пообещал Зозуля. – Вот кончишь школу…

– Так она какая-то нескончаемая, – пожаловался Гриша. – Чем больше тянешь лямку, тем больше остается.

– В двенадцать лет я тоже ужасно спешил, – припомнил Зозуля. – Мне казалось, я не успею совершить всего того, что задумал. А задумано было немало: найти Атлантиду и Землю Санникова, расшифровать письмена майя и – это в первую очередь – изобрести машину, на которой можно отправиться в прошлое и предупредить Констанцию Бонасье, что миледи дает ей отравленное вино. А теперь мне пятьдесят, и я никуда не спешу. Разве что, – исправился он, – на Северную Землю, потому что мне осталось всего лишь три недели отпуска.

– Самое место для отпуска, – одобрительно сказал Белухин, – южный берег Северной Земли. Курорт! Правда, Гришутка?

– Вы все шутите, – проворчал Гриша, – а мне надоело. В школе учителя, дома учительница, деться человеку некуда.

К разговору с улыбкой прислушивалась Невская. Еще совсем недавно, взяв брата за ручонку, она вела его в школу, маленького, беззащитного… Нет, для нее он все равно останется маленьким: шестнадцать лет разницы… Только купать себя больше не позволяет и сердито отворачивается, когда, забывшись, она натягивает при нем чулки – проросло зернышко, вытянулся колосок к небу, уже чуть ли не с сестру ростом. Каково ему с его уходом в себя и недетской задумчивостью будет в незнакомом классе? А ей в тиксинской школе? Ну, за себя-то она постоит, только бы не подвели с квартирой, обещали однокомнатную – это пока сманивали, в пояс кланялись, а что дадут?

– Зоя Васильевна, – смеясь, обратилась к ней Лиза Горюнова, – Игорь обещает устроить меня в Ленинграде в институт красоты, нос на сантиметр удлинить!

– Ты и так хороша, – серьезно сказала Невская. – Курносый, да свой.

– Уродка! – фыркнула Лиза, посмотревшись в зеркальце. – Что у меня, Зоинька, ничего, так это ноги, ну, еще плечи. Да вот беда, они в одежке, а нос-курнос на виду!

– Дура ты, Горюнова, – сдерживая улыбку, сказала Невская.

– Нет, правда, – не унималась Лиза, – я персиянкам завидую, что они закрываются, вот везучие бабы! У них так: сначала женись, а потом смотри, какая фурия тебе досталась!

– Постыдилась бы, девка, – пробормотала Анна Григорьевна.

– Кого? – удивилась Лиза. – Игорь все равно на мне не женится, маменькин сынок, а Славчик спит без задних ног. И Михаил Иваныч на бедную девушку никакого внимания не обращает.

Зозуля, не оборачиваясь, покашлял.

– Много болтаешь, Елизавета, – заулыбалась Анна Григорьевна. – Вон Игоря в краску вогнала.

– Это у него румянец во всю щеку, – возразила Горюнова, – кровь с молоком. И на кой мужику красота? Мне б такую или хотя бы Зойкину, я бы у Эльдара Рязанова в «Иронии судьбы» снималась. А то, видишь, в России красавиц не нашел. Игорь, а если мне новый нос сделают, пригласишь на танцы?

– Послушай, а ты и в самом деле медсестра? – засмеялся Игорь Чистяков.

– Они все надменные, с тонкими губами и неприступные.

– Я в сестры пошла для ради белого халата, – поведала Горюнова, – он на подвенечное платье похож, а косынка – на фату. Я шью халаты из шелка и короткие, до коленок, чтоб пациент косил глазами и легче переносил уколы.

– В Тикси первым делом записываюсь в процедурный кабинет! – поддержал игру Игорь.

– Я-то думала, вокруг школы будешь ходить, кой-кого встречать и провожать!

– Ли-за… – с упреком сказала Зоя. – А что это нас так трясет?

– Воздушные потоки, – пояснил Гриша. – Это бывает, не беспокойся, Зоя. Михаил Иванович, а какого самого большого медведя вы видели?

– Метра три с половиной, – припомнил Зозуля. – Это когда он встал на задние лапы.

– А вы были близко? – У Гриши загорелись глаза.

– Не очень, метрах в ста. Но, признаюсь, в тот момент мне хотелось оказаться от него в ста километрах.

– Но ведь они не нападают на человека, – удивился Гриша. – Урванцев об этом писал, и я фильм видел по телевизору.

– Это мы знаем, что не нападают, – подал голос Белухин, – а медведю тот фильм не показывали, вот он и не знает.

– Самое агрессивное живое существо в Арктике – это человек, – сурово сказал Зозуля. – И, пожалуй, единственное в природе, которое убивает для своего удовольствия или самоутверждения.

– Я тоже так думаю, – согласился Гриша. – А вы, Николай Георгиевич?

– Пора бы заправиться, – уклонился от ответа Белухин. – На Среднем уже отобедали, до ужина там ничего не получишь.

– Трясет, – сказала Анна Григорьевна, – чайник с плиты сбросит. Может, подождем?

– Можно и подождать, – согласился Белухин.

Будь благословенно, неведенье!

Когда судьба делает крутой вираж и чаши весов – быть или не быть – замирают в шатком равновесии, когда с каждой секундой может прерваться ход времени и открыться вечность, когда мощные моторы Ли-2 от непосильного напряжения стонут, молят о пощаде – тогда будь благословенно, неведенье!

Ты спасаешь от бунта чувств, от взрыва нервной системы и ужасающей мысли, что через миг ты можешь обратиться в пыль, в ничто, – мысли, к чудовищности которой не подготовлено самое высокое сознание; ты даруешь безмятежный переход к абсолютному покою навсегда, который никто и никогда не потревожит; ты – величайшее благо, заслуженная награда за след, оставленный тобою на земле, за твои земные труды, радости, горести и разочарования. Спящий просто не досмотрит последний сон, бодрствующий заснет с улыбкой, и лишь знающий испытает щемящую горечь расставания со всем, что составляло смысл его, быть может, уходящей жизни.