Жюль Верн - Жедедья Жаме Страница 2

— Месье Жедедья, этот фрак вас переживет, если только не порвется раньше!

Наш герой так испугался открывшейся перспективы своего близкого конца, что весьма остроумно ответил ухмылявшемуся хитрецу:

— Думаю, он все-таки порвется!

Этот портной был немцем, родом из Гарта в Померании[15] и почерпнул на берегах Одера свои свежие остроты, коими он так славился.

Жедедья Жаме незамедлительно облачился в обновленное отцовское наследство, и, когда, несколькими годами позже, получив еще одно от своего кузена, отважного аэронавта, свалившегося с высоты в три тысячи метров, он предложил мадемуазель Перпетю Тертульен сердце и рукав своего фрака, ее взволнованная семья охотно приняла его в свое лоно. С того времени каждый вечер он заботливо складывал вчетверо предмет туалета, коему был обязан счастьем, и каждое утро вновь в него облачался, дабы заняться обычными делами.

Но каковы же были его заботы о фраке, или, вернее, каковыми они не были? Чего он всеми силами избегал?

Он не терпел, когда какая-нибудь неделикатная муха своим тонким хоботком рылась в глубинах этого допотопного Эльбёфа;[16] впрочем, бедное насекомое, по высоконаучному выражению юного Франсиса, не нашло бы там ни зернышка, ни червячка. Мы же возьмем на себя смелость предположить, что она нашла бы на куртке юного Жаме соседку, с которой бы могла поделиться своими неудачами.

Месье Жедедья ничего не снашивал, кроме щеток для одежды.

Аккуратно надев фрак с помощью годами отработанной геометрии большого и указательного пальцев, Жедедья изящно приподнимал обшлага, чтобы выпустить наружу манжеты сорочки, затем ловким и деликатным щелчком сбивал одному ему видимые пылинки с отворотов, воротника и фалд.

Подобная забота распространялась также на жилет и каждодневные брюки. Скроенный на английский манер, жилет застегивался на все пуговицы и составлял компанию обвивавшему шею Жедедьи белому галстуку. Месье Жаме походил на адвоката, приготовившегося принести присягу, и каждый раз, когда он, жестикулируя, воздевал руку к небу, так и казалось, что с его уст вот-вот сорвется сакраментальное: «Клянусь!»

Черные панталоны месье Жаме, лоснящиеся и даже засаленные, с поясом с тремя пуговицами, ясно свидетельствовали о своем почтенном возрасте и о том, что они родом из конца Золотого века[17]. Глядя на них, невольно думалось о временах осады Трои[18], бедствий Актеона[19] и о законах Ликурга[20]. Эта необходимая часть мужской одежды, одно название которой так шокирует английских леди, свободно ниспадала до земли значительно ниже щиколоток хозяина; из-под штанин грешную землю попирали с математической точностью зашнурованные черными шнурками башмаки, которые и довершали облик гордого собственника из Тура, придавая ему в нижней части фигуры неотразимое сходство с перепончатопалыми водоплавающими.

Простите нам этот углубленный экскурс в область одежды; французская поговорка «Не одежда делает монаха» совершенно справедлива: скорее, монах сделает одежду. Дело в том, что если уж природа одарила Жедедью лишь одним, и то совсем безобидным, пороком — излишней чистоплотностью, — следовало составить представление о герое через призму этого его недостатка.

Глава II,

из которой видно, что месье Жедедья Жаме никогда сразу не сердился, что он давал юному Франсису уроки чистописания, в то время как прелестная Жозефина упражняла свои маленькие пальчики на фортепьяно

Месье Жаме был человеком добрым, но отнюдь не добрячком. Он был неповторим, как и всякий другой, и размышлял больше, чем это могло показаться на первый взгляд. Справедливый, но твердый, он шел прямиком к цели, не сворачивая ни на шаг; на его решение не повлияли бы ни мольбы рвущей на себе волосы супруги, ни слезы матери. Менее сильный, чем Брут[21], он все же убил бы своего сына, будь у него еще один. Не способный без крайней надобности и муху раздавить или без убедительного повода насадить на булавку бабочку, он пролил бы кровь близких, чтобы уберечь каплю своей собственной. Нужно отметить, что подобные жестокости отнюдь не брали начало в непролазных горах Эгоизма: они являлись следствием исключительно методичного ума, который ни при каких условиях не добавил бы к дюжине пирожков тринадцатый за ту же цену.

В трудных обстоятельствах он демонстрировал хладнокровие, достойное героических времен, и газеты департамента многократно воздавали должное его исключительному присутствию духа.

Однажды он прогуливался по своему обычному маршруту и раздумывал, нельзя ли применить свойства гипотенузы при штопке хлопчатобумажных чулок. Ему уже почти удалось подобраться к решению этой важной проблемы, когда за деревьями послышались громкие крики. Месье Жаме направился туда не торопясь, своим обычным размеренным шагом. Мадам Перпетю, урожденная Ромуальд Тертульен, уверяла, что он вообще никогда не торопится.

Итак, Жедедья очутился на берегу речки, стремительный бег которой, умело направляемый плотинами, крутил расположенную ниже по течению мельницу. Он увидел даму, уже в годах, но вполне респектабельную, испускавшую душераздирающие вопли. Без сомнения, так могла рыдать лишь несчастная мать. Респектабельная, хотя и немолодая дама старалась при помощи денежных посулов склонить молодого пастуха броситься в воду.

— Будет поздно! Гектор! — восклицала она. — Гектор! Я потеряла тебя! Ах, почему я не мужчина! Гектор! Гектор! Почему я не Ахилл!

Месье Жедедья Жаме, чьи мысли совсем спутались от этого странного союза имен[22], с удрученным видом приблизился к ломавшей руки женщине.

— Что за боль терзает ваше сердце? — вопросил он, приняв классическую позу.

— Ах, вы мой спаситель! Вы Ахилл, месье! Пристыдите этого повесу. — Дама указала на пастуха, нерешительно топтавшегося с посохом в руке.

— Но вы кого-то оплакиваете? — настаивал месье Жаме.

— На помощь! На помощь! Разве вы не видите, его несет быстрое течение?!

— Где, слева?

— Нет, справа!

— Он умеет плавать?

— Очень плохо, месье, очень плохо!

— Тогда, возможно, что он утонет.

— Без сомнения! Наверняка! Позвольте, месье, вас раздеть!

— Мадам! — вскричал Жедедья голосом, каким Наполеон обращался к Жозефине накануне развода.

Бедная женщина уже успела поднести свою неловкую материнскую руку к безукоризненно чистому вороту знаменитого фрака.

Месье Жаме спокойно отвел руку, щелчками почистил отдельные детали своего туалета, удовлетворенно оглядел себя и снова произнес: