Эдуард Говорушко - Садовник Страница 21

Немного об отдыхе на британском острове, отдаленном от метрополии на семь тысяч километров. Английского на Тортоле  - лишь левостороннее движение. Остальное  - американское или латиноамериканское. Валюта- доллар. Население  - негры, которые выглядят куда спокойнее и добродушнее, чем в Америке. Оно и понятно  - без расовых комплексов, на острове они хозяева. Большинство проживают на этом маленьком островке жизнь, никуда не выезжая. Таксист Стив в свои тридцать с небольшим побывал лишь на соседнем Барбадосе, и то жалеет  - ничего, мол, примечательного.

Самое интересное, что аборигены не умеют плавать, инструкторами по плаванию с маской работают белые. Одна из них, девушка-ирландка, объяснила нам, что у местных   иное строение костей, кости как бы потяжелее  - тянут вниз, и люди боятся воды.

...С острова Тортола в Карибском море, где мы провели двенадцать жарких дней, в Сан-Хуан мы летели на птичке-самолете, как метко охарактеризовал маленькую девятиместную Cestnu Андрей. При посадке в самолет он глаз не сводил со своего желтого чемоданчика с игрушками. Для этого у него была достаточно серьезная причина. На Тортоле он впервые увидел кокосовую пальму. А на соседнем острове Jost van Dyke, куда мы сплавали на резвом паромчике, хозяйка небольшого пляжного бунгало даже позволила нам с Андрюшей сбить шестом один орех и взять с собой. До отъезда кокос занял почетное место в арендованном нами доме, а потом Андрей, не доверяя никому, собственноручно уложил это сокровище в свой чемодан. Очень уж ему хотелось довезти кокос до Бостона, чтобы показать своему другу Нейсону, который наверняка не знал, где и как произрастают такие чудеса.

Через час волнующего и рискованного полета над океаном приземлились мы в аэропорту Сан-Хуана. Это столица Пуэрто-Рико, страны, которая добровольно превратилась в один из штатов Америки. Поэтому и таможенный досмотр нам предстоял именно здесь. Андрей собственноручно снял свой желтый саквояж с тележки и водрузил его на транспортер, потащивший наши вещи через "телевизор". Можно представить весь наш ужас, когда мы увидели, что именно Андрюшино сокровище таможенный инспектор выбрал на досмотр из всех наших девяти чемоданов и сумок. Мы уже догадались, в чем дело: у бывалого воздушного путешественника (впервые Андрей прилетел в Ригу, когда ему исполнилось три месяца, а потом еще дважды пересекал океан) назревал первый конфликт с госчиновником. Как он из него выйдет?

Андрей начал с того, что не разрешил открывать свой чемодан ни отцу, ни матери, стоявшим рядом, а расстегнул молнию сам.

-  Что это?  - спросил таможенник, вынув злополучный орех.

-  Это  кокос,  - ответил Андрюша.  - Мне подарили на Тортоле, и я везу его в Бостон, показать Нейсону.

Далее Андрюша, сжав губы и еле сдерживая рыдания, вынужден был наблюдать, как дядя в форме молча достал бумажный пакет, вложил туда контрабанду и небрежно сунул под полку: нельзя! Может быть, Андрей и не заплакал бы, но вмешалась Наташа и попыталась объяснить чиновнику, какую травму он наносит ребенку. Тот был непреклонен.

- Но почему, бабушка, почему?  - сквозь слезы спрашивал Андрюша по-русски.  - Это мой кокос, Нейсон никогда не видел такого...

Странно: как садовник, я должен был проявить бдительность и отговорить взрослых и детей от "кокосового предприятия". Но как дед, я пал жертвой своей любви к внуку. Вот цепь, которой я буду прикован к чужой стране...

Из Москвы

А я однажды месяц прожила в Ясной Поляне. Жить в усадьбе  - это совсем иное, чем посетить ее мимолетно. Жила я в доме князя Волконского. В узкой, холодной комнате с окнами на конюшню. К вечеру появлялась милиция с собаками, по периметру обходила усадьбу. Милицейский начальник мне говорил: "У Толстого был в охранниках один чеченец  - и никогда ничего не пропадало". Ночью я оставалась одна, прощаясь со сторожем, который открывал дверь своего домика, нюхал морозный воздух и говорил: "Опять Щекино нас травит". Лежала в темноте, представляла ледяное, темное пространство с опустевшим толстовским домом, сырым, серым, холодным, умиравшим со всеми своими экспонатами от разлуки с хозяевами. Одинокую могилу в лесу  - зачем это ему посмертное отшельничество, даже если именно здесь искалась "зеленая палочка счастья"? Пушкин лежит на уютном погосте с родными. А он один... в лесу. Засыпала со страхом под шорохи, скрипы старого дома, в котором, по преданию, кто-то повесился. Но наутро  - яркий зимний свет, розовый мороз, фырканье купающихся в снегу лошадей, веселый конюх, проехавший пол-России, чтобы служить только в Ясной Поляне, стая желто-зеленых, похожих на толстых летних капустниц, синиц, скоро и деликатно клюющих шматок сала, повешенный на куст. Таинственные "Клины" с высоченной и тонкой сломанной липой. Среди розовых от солнца и мороза, цветущих инеем яблонь идет Пузин, последний, кто видел живым Толстого, "поэт яснополянских экскурсий", племянник поэта А.А. Фета. Голос, осанка, барственные жесты  - уходящая натура.

-  Как спали?  - целует руку. И говорит. И завораживает.

А я думаю о молодых музейных сотрудниках, их неладах, злости, ревности, претензиях друг к другу. И это в доме, где живший в нем человек терзался в поисках себя лучшего: "все ломаюсь, мучаюсь, тружусь, исправляюсь, учусь..." (1879  год).

Хорошо, что Володя Толстой (теперь Владимир Ильич), с которым я когда-то работала, стал директором Ясной Поляны. Говорят, его долго допекали незнанием музейных тонкостей. а по мне, черточка в его лице, напоминающая портреты яснополянского бога, дороже всех экспозиций и этикетажей, она "гарантирует", что каждая горсточка земли здесь будет беречься. Как хорошо увидеть лицо человека, как ничто другое сказавшее тебе, что здесь действительно была вся та жизнь, которую пересказали тонны печатной продукции. Вспоминаю, как пронзила меня реальность Михайловского, Тригорского, всех Зизи, Нетти, Керн и даже самого Пушкина, когда я стояла на простом сельском кладбище у могилы Осиповой-Вульф.

Предвечерье. Я пошла на могилу Толстого. Ступила на круглую белую поляну, любимую Софьей Андреевной, где высоко и сильно обнялись два дерева. "Он" и "она"  - говорили мне в усадьбе. В морозной недвижности и застылости вдруг шелест, и шлейф белого платья метнулся из-за дерева. Скользнул. Снежным буравчиком ушел в землю. И тишина. Я замерла и в смущении и страхе не пошла дальше.

Ходить много пока не могу - еще больно, и я роюсь в старых бумагах. Вкус к этому занятию помогает скрасить неприятности. Кое-что сейчас процитирую как первоисточник советской культуры, продрейфовавшей между царским и демократическим (?) временем.

Впервые и только у меня. На сохранение посылаю тебе.