Том Стоун - Греция. Лето на острове Патмос Страница 22

На следующее утро, где-то около семи часов, нас разбудил дикий, пронзительный, полный боли крик Варвары, легко преодолев закрытые ставни, за которыми мы скрывались. Казалось, он исходил из столь жутких, столь мрачных глубин души, о существовании которых узнаешь лишь в моменты таких страшных ударов судьбы. Мы застыли под одеялами, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Прошло не меньше трех часов, прежде чем мы нашли в себе мужество выйти на террасу.

Сейчас, когда Стелиос завел речь о своей ферме и тревогах о том, что станется с ней, когда он совсем одряхлеет, а Варвара смотрела на нас сделавшимися мутными от глаукомы голубыми глазами, мы знали, о чем она думает. Она думала о Ставросе и обо всем том, что они утратили с его смертью.

Между нами на деревянной крышке, прикрывавшей канистру из-под оливкового масла, в которой таскали воду из колодца, стояла нетронутая тарелка с коливой.

В одиннадцать часов мы отправились на пляж. Немало жителей Ливади должно было зайти на обед или чашечку кофе в «Прекрасную Елену». Мы предложили Варваре и Стелиосу присоединиться к нам, но они отказались. За семь лет, что я прожил у них, я ни разу не видел, как они ходили к Теологосу. Несмотря на беспокоившее Варвару сердце, супруги всегда пешком отправлялись вверх по склону к маленькой площади, где их внуки играли и помогали в кафе родителям — Алекосу и Арийро. Однако Варвара и Стелиос пообещали, что, как только я начну готовить, они непременно заглянут попробовать мою стряпню.

— Эхомэх кайро, — сказали они. — У нас есть время.

Воскресный наплыв

За ночь «Прекрасная Елена» преобразилась словно по мановению волшебной палочки. Из вы-цветшей мертвецкой, хранящей в себе останки прошлого лета, она превратилась в практически копию той самой «Елены», которую я помнил и которой грезил.

Отчасти чудесная метаморфоза была связана с солнечным светом, который заливал ее, отражаясь от искрящихся волн в бухточке, играя лучиками на стенах и потолке. Даже больничная краска на стенах теперь выглядела веселее. Остальные перемены стали результатом реанимационных работ, которые провели Теологос, мальчики и Деметра.

Все сдвинутые вчера вечером столы и стулья теперь были покрыты новенькой, в цветочках, клеенкой и расставлены по местам — как внутри таверны, так и снаружи. За стеклами холодильников красовались ряды бутылок с пивом, вином, безалкогольными напитками, тарелки и пиалы с закусками и приправами типа баклажанного соуса (мелицаносалата) и соуса из йогурта, огурцов и чеснока (цацики). Имелся выбор рыбы и мяса, извлеченных из морозильника на тот случай, если среди посетителей найдется транжира. Надо сказать, что желающие тряхнуть мошной перед остальными, как правило, всегда находились.

На кухне Теологос в практически безупречно белой рубашке и с кухонным полотенцем через плечо выкрикивал приказы Ламбросу и Савасу, сновавшим между кухней и посетителями. Время поприветствовать нас улыбкой и пожелать доброго утра нашлось лишь у Деметры, сверкнувшей нам золотыми коронками сквозь пар, поднимавшийся над стоявшими на плите кастрюльками, источавшими дивные ароматы фрикаделек, укропа и лимона. Здесь готовились юварлакиа авголемоно (фрикадельки в яично-лимонном соусе) и приправленная корицей мосхари стифадо (тушеная телятина).

Из музыкального автомата доносился печальный голос греческого певца, стонавшего песню о любви. Громкость была поставлена на максимум. За столами масса довольных жителей Патмоса, взбудораженных царившим шумом, весело перекрикивались друг с другом, отчего гам становился практически невыносимым.

Суровый пост, начавшийся девяносто дней назад, в марте, наконец подошел к концу, а яркое солнце и прекрасная погода только добавляли радости. Патмос, остров, на котором Господь ниспослал откровение святому Иоанну и где жизнь во многом определялась монастырским рас-порядком, был проникнут святостью, и подавляющее большинство жителей строго соблюдало пост.

Но если уж пост закончен, то, значит, он закончен. Островитяне возвращаются в мир, преисполненные новых сил, словно апостолы после первой Пятидесятницы, когда снизошедший на них Святой Дух дал каждому возможность говорить на каком-нибудь до сих пор ему неизвестном языке той страны, где он никогда не был. Апостолы были столь преисполнены восторга от осознания того, что им предстоит сделать, что Петру пришлось защищать их от обвинений в пьянстве. «Они не пьяны, — возмущенно возразил он, — ибо теперь третий час дня!»

Что ж, в «Прекрасной Елене» уже перевалило за одиннадцать, и по крайней мере некоторые из посетителей совершенно явно уже успели подзарядиться. На столах с впечатляющей скоростью росли ряды пустых пивных бутылок, что должно было свидетельствовать окружающим о финансовой состоятельности пьющего (пиво здесь считалось самой дорогой выпивкой, которую можно себе позволить), равно как и о его стойкости и радости.

Мы с Даниэллой знали всех присутствующих, и после громогласных приветствий и вопросов о здоровье детей и родителей Даниэллы, которые приезжали на Патмос пять лет назад, нас ненавязчиво пригласили за дюжину столиков одновременно. Если бы мы сюда пришли по одиночке, у нас не осталось бы выбора — в столь тесно спаянном и дружном обществе сидеть, есть и пить отдельно от всех совершенно неприемлемо, а если вы вдобавок друг-иностранец, то вас вообще ждет анафема. Знаменитое греческое гостеприимство отнюдь не является показным и рассчитанным на туристов. Это гостеприимство Лоренс Даррелл назвал «железным законом», коренящимся в национальном характере греков. Греческое слово ксенос, от которого, кстати, происходит слово «ксенофобия», значит не только «иностранец, чужак», но также и «гость». Например, слово «гостиница» по-гречески звучит как ксенодохион.

Как говорит одна моя подруга, американка итальянского происхождения, которая замужем за греком; «Если ты гость в доме грека, он ради тебя последнюю рубашку снимет. Но если ты решил заняться с греком бизнесом, тебе уже надо беспокоиться о сохранности собственной рубашки!»

— Елла, Тома! Даниэлла! — кричали из-за столиков наши старые друзья — седовласый, курчавый Микалис, человек, клавший крышу у нас в доме, его двоюродный брат, Теологос, вставлявший нам стекла, косолапый Подитос, прямо с лодки продававший нам только что пойманную рыбу, и беззубый Ерасимос, работавший на нашей земле и делавший вино из урожая, собранного с нашего крошечного виноградника, которым угощались и мы, и с полдюжины других ливадиоти. — Насаскерасо! Подходи, угощу!