Иржи Ганзелка - Там, за рекою, — Аргентина Страница 22

— Che, mira, qué es eso? — удивленно воскликнул парень с мячом в руке и замер, разинув рот. Пальцы другой его руки продолжали торчать в воздухе, словно невидимый магнит вынул из них яблоко как раз в тот момент, когда они подносили его ко рту.

«Ой, посмотри-ка, что это?» — спрашивали его глаза, сопровождавшие до самого перекрестка серебристо-серую машину незнакомой формы. Регулировщик, стоявший на своей кафедре, протянул руку, выпуская нас из путаницы улочек предместья на центральный проспект, ведущий из города. Затем двухэтажный перекресток со въездом на второй этаж авениды Хенерал Пас, поворот влево и снова лабиринт улочек. «Pilar, ruta nacional 8», объявил, наконец, дорожный указатель, когда спидометр отщелкнул двадцатый километр от центра города. Дома, ранчо, пустые парцеллы, сады и мастерские выстроились в ряд вдоль Национального шоссе 8, и было похоже, будто они так и не кончатся до самого Чако. У аргентинцев есть хорошее слово на испанском языке: «paciencia». Терпение! На семьдесят пятом километре от начала пути рядом с проезжей частью дороги мелькает надпись: «FIN ZONA URBANIZADA». Ура! Конец города, мы в пампе!

Пампа! И в Африке нам приходилось ехать по пампе. На десятки, сотни километров тянулась она по суданской равнине — мертвенно-желтая, как человек, умирающий от жажды. Двойная лента, накатанная колесами автомобилей, словно ржавая проволока, тянулась там в высохшей, мертво шелестевшей траве. Но какой свежей, без морщин может быть пампа, напоенная недавним дождем! Телеграфные столбы вместе с залитыми асфальтом щелями дороги из бетонных плит отсекают кусочки расстояния от бесконечного зеленого ковра, единственным орнаментом которому служат колья, проволока и несметные стада пасущегося скота. Как доверчиво стоят здесь за тройной изгородью эти великолепные коровы, как благоразумно поворачивают они головы и снова склоняются к вечно накрытому для них столу! Их глаза выражают удовлетворение и здоровье. Пампа принадлежит им днем и ночью, зимой и летом, в солнце и дождь. Они понятия не имеют о том, что такое коровник, поилка, солома. У них великолепная длинная шерсть, которая напоминает скорее волосы. Едешь десять, сто километров, иногда среди кольев мелькает постройка или простое ранчо, телеграфные провода пронзают аллеи кипарисов, а за проволочной изгородью все те же коровы, бесчисленные, вечно жующие!

«Бррринк» — время от времени раздается под колесами. Это guarda ganado — трехметровые мостики в виде железной решетки, перекрывающие проезжую часть дороги между земельными участками соседей, своего рода ворота, которые не нужно открывать каждому автомобилисту. Машина стрелой пролетает над этими решетками, а скот шарахается от них, как черт от ладана, боясь поломать себе ноги. Да и здешняя изгородь заслуживает внимания. Тщетно искать тут металлическую сетку или даже колючую проволоку, о которую скот рвал бы свои драгоценные одежды. Аргентинское «аламбрадо», как называют здесь изгородь, — это семь рядов проволоки, тянущейся через пампу на многие тысячи километров. Проволока укреплена на палках и кольях. Палки — варильяс — служат распорками для трех-четырех рядов проволоки и свободно висят на ней между кольями, не касаясь земли. Этим, кроме всего прочего, достигается экономия древесины. А варильоны — почти двухметровые колья — накрепко вкопаны в землю пампы.

Проехав сто километров, понимаешь, наконец, что Аргентина — скотоводческая держава. Человек как-то инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже потому, что итоги статистических выкладок принято считать точной суммой неточных данных. Однако здешняя пампа по-хорошему заставляет верить местным сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и альфальфу — один из сортов люцерны. Конечно, никто никогда не подсчитывал, сколько скота здесь все время рождается, умирает, отвозится на бойни, но вот округленные цифры: 34 миллиона голов крупного рогатого скота, 56 миллионов овец, 8 миллионов лошадей, 8 миллионов свиней и целые миллионы мулов, ослов и коз. Звучит это, правда, внушительно, но что делать — все это у тебя перед глазами. Так вот почему министры в состоянии целыми днями вести переговоры с иностранными делегациями, торгуясь за каждый сентаво, прежде чем подписать торговое соглашение. Да что уж сентаво! Десятые доли сентаво служат предметом жаркой полемики в прессе, в метро и за столиками кафе, среди рабочих хладобоен, железнодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить нечего. И это неудивительно. Ведь если повернуть цифры другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца приходится более двух коров или быков, почти четыре овцы, более половины лошади и более половины свиньи.

Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы останутся десятки тысяч рабочих боен и холодильников, железнодорожники перестанут присылать вагоны и высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Аргентина. Только животных, терпеливо жующих за проволокой свою жвачку, это вовсе не трогает.

С вечера над пампой подул морозный южный ветер из Антарктиды, и вскоре дождь начал хлестать дорогу, на которой грузовики с чакским хлопком и корриентскими мандаринами поднимали фонтаны воды и размокшей глины. Неприятный холод пронизывал до костей.

— Притормози-ка чуть, я прочту… Сан-Николас. Придется нам немного вернуться.

— Мне думается, что мы еще не доехали до Росарио. А что здесь, в пампе, делает пароход?

Судя по карте, до Параны было не менее 2–3 километров. Ближайший порт, куда вверх по течению реки пробираются большие океанские пароходы, был в нескольких десятках километров дальше на север. Откуда же здесь взялся этакий колосс? В темноте ночи высоко над горизонтом поднимались освещенные палубы, сигнальные огни светились на мачтах, и весь этот гигант молчал вдали, как заколдованный замок. Затем в свете фар вынырнула надпись: «Пуэрто-Сан-Николас», и через десять минут мы были на месте.

Мы стучим в дверь, за которой звон тарелок смешивается с чешской речью и звуками бодрого марша Кмоха.

— Наконец-то! Мы уже думали, что вы в такую непогоду не приедете. Проходите, — приглашает нас инженер Шиндлер. — «Татру» после ужина можете поставить в заводской гараж…

В следующие минуты мы впервые за все время путешествия вокруг света, не считая, пожалуй, некоторых встреч в наших представительствах, ощутили непосредственное дыхание родины. До сих пор мы разговаривали с сотнями земляков, многие из которых сохранили в чистоте чешскую или словацкую речь, могли спеть национальную песню; но только теперь мы поняли, как чужбина незаметно меняет человека, независимо от его воли понемногу подчиняет себе. Ощущение принадлежности к старой родине выражается в языке, в осознании экономических и культурных связей, а иногда и в чувствах. Но такое чувство несет отпечаток тепличного ухода и часто не выдерживает дуновения сильного ветра. Этому чувству не хватает той непосредственности, которой нас окружили ребята в Сан-Николасе.