Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины Страница 25

— Но голова моя не пропала, — рассказывал мой знакомый. — Ранним утром, только что начало светать, Иван Васильевич, одетый деревенским мужиком, явился ко мне в комнату и, осторожно осматриваясь кругом, прошептал, что серебро здесь, на дворе. — Да где же оно, где? — почти кричал я от радости, готовый расцеловать Ивана Васильевича.

— В др-дровах привезли, — едва выговорил Иван Васильевич, опять посматривая во все углы, боясь, чтобы кто не подслушал. — Не бойтесь, здесь уже никто не выдаст, да никого и нет здесь, — успокаивал я, готовый пуститься в пляс. Во дворе стояло возов десять с дровами. Другие контрабандисты, товарищи Ивана Васильевича, укладывали дрова в поленницу, а он, как только воз докладывают, — мешок под полу и тащит ко мне в комнату, а я прячу под половицу, которая нарочно была устроена так, чтобы можно было ее при случае вынуть. Иван Васильевич ночью перевез серебро в лес и ранним утром выехал из лесу с левой стороны от города, отстраняя, конечно, этим всякое подозрение со стороны надзирателей у заставы.

Таким-то порядком и велись наши торговые дела. К ужасу моему, через неделю Иван Васильевич, взявши также доставить серебро одному из купцов, перевез его в лес, но другие контрабандисты следили за ним и отняли у него это серебро. Вышло значит то, что вор у вора дубинку украл. Вот, думал я, Бог меня спас-то. Ах ты напасть какая! Но прошло несколько времени, прошел первый страх, и я снова принимался за опасное рукомесло, или сам лично, или отдавал серебро на доставку Иванам Васильевичам, которых в Кяхте оказалось немало.

Были в Кяхте, — рассказывал мне мой знакомый, — и невольные контрабандисты, которые не знали, что, проезжая через заставу, везут контрабанду. Рассказывали мне, что был у них когда-то один из членов таможни большой поклонник Бахуса. Пригласил его однажды купец к себе в гости и с полудня опаивал его вином до полночи. Член заснул сном крепчайшим; купец велел запрячь экипаж, нагрузил его изюбровыми рогами и на них уложил члена. На заставе спрашивают: — Кто едет?

— Такой-то член таможни, — важно кричит кучер. Шлагбаум подняли, и спящий член провез под собой контрабанду — рога изюбров, нескромно торчавшие из экипажа.

Про серебро же существует несколько рассказов, повторять которые неловко как-то — «чтобы гусей не раздразнить». Бывали не раз такие случаи, что купец, отправляя в город экипаж для приехавшего важного лица, приказывал кучеру нагрузить его в городе серебром, и важное лицо, никогда конечно неосматриваемое на заставе, провозило под собой в ящике тысяч десять или двадцать. Важное лицо только удивляется, отчего это так кони устали.

— Здесь уж, ваше высокородие, климат такой, что лошади, примерно, завсегда устают, — серьезно замечает кучер, придерживаясь рукой за шляпу.

— Однако это очень странно, — промычит себе под нос важное лицо.

— Да-с, оченно это странно значит, — поддакивает шельмоватый кучер.

VI

Наконец и сам я обжился в Кяхте и сам много узнал из кяхтинской жизни, из жизни, нужно сказать, давно прошлой, потому что современная мне кяхтинская жизнь стала значительно лучше прежней, хотя тоже представляла много оригинального.

Наступило время ревизии гостиного двора, каждогодно производимое таможней; работа по купеческим конторам шла горячая: купцы торопливо ходили из дома в дом, по конторам, и сводили свои счеты.

— Послушай, что у тебя по книгам, лишних товаров нет ли, а? — заботливо спрашивает один.

— Есть, мне нужно их сбыть куда-нибудь: возьми, брат, уступлю, — не менее заботливо отвечает другой.

— Ладно, ладно, давай… Эй, парень! Беги ко мне в контору, скажи, чтобы принесли сюда книги: нужно узнать, сколько там недочету по товарам.

Сверили свои счеты, купили один у другого товар, существующий на бумаге и послали таможне официальное уведомление, через контору старшин, о совершившейся продаже, с прошением перевести товары по книгам таможни от одного лица к другому.

— Ну, слава тебе Господи! — вздыхая, говорит купец товарищу: — теперь, брат, у нас с тобой чисто… а вон Чернозеров-то чево наделал, запутал контору-то, совсем запустил, — не знаю теперя, как у него и выйдет. С китайцами, дурак, все ссорится да дерется, теперь вот и надо бы положить для ревизии-то чаю в пакгаузы, а китайцы не дают: «хо — куй (черт), — говорят они, — не дадим».

— Не беда: у кого-нибудь из наших перехватит; свои люди, как-нибудь сочтемся, — успокаивает товарищ купца.

Я тоже окончил свои счеты.

— Ну-с, господин Алабовский купча, — говорил мне мой знакомый, залезая по обыкновению на письменный стол и постукивая каблуками, — один год еще прошел. Попечительница наша, матерь-таможня, еще за один год накопила в своих архивах кучу, и большущую кучу гербовой исписанной бумаги…

— Скажи пожалуйста, — спрашивал я, — ведь таможня, я полагаю, знает, что не у всех купцов верны счеты?

— Как поди не знать, — говорил мой знакомый тоненьким голоском, приложив руку к щеке, как это делают деревенские бабы.

— Для чего же все это делается?

— А кто их знает! — пищал он, не отнимая руки.

Седьмого декабря утром таможня, со всем своим штатом, явилась в торговой слободе у ворот гостиного двора. Приказчики и хозяева, каждый у своего пакгауза, дожидались ревизии. Директор, члены таможни, секретарь, бухгалтер, надзиратели, закутанные в шубы и шали и прозябшие до костей, двигались от пакгауза к пакгаузу, отмечая в своих книгах крестиками знак, что в пакгаузе все проверено и оказалось верно. У чиновников, в посиневших от холода руках, едва держались карандаши; заметно было, что они, чиновники, страшно озябли: вздрагивали, пробираемые декабрьским морозом. Конечно, все оказалось верно, так как купцы заранее были приготовлены в поверке. Экстренного же свидетельства таможня назначить не может, потому что, по закону, купцы могут просить трехдневного срока, для окончания расчетов с китайцами. По окончании ревизии прозябших таможенных чиновников купцы, конечно, не упускают случая угостить пышным обедом, с цветами, фруктами, с шампанским, с речами, тостами и глупо-важной рожей старого солдата, одетого швейцаром, с такой же, глупой как сам он, булавой в руке.

Через несколько дней после окончания ревизии начинаются выборы в старшины. С утра рассыльный Осипов, вечно пьяный, с красной рожей и посинелым носом, бегает по домам с бумагой от старшин, приглашающих на собрание.

Купечество начинает понемногу собираться в дом старшин и молча усаживается в зале. Кто побогаче, тот всегда приходит попозже, встречаемый общим поклоном. В течение пяти лет, которые я жил в Кяхте, один из тузов кяхтинской слободы постоянно приходил последним; приказчика, бывало, даже пошлет узнать, все ли собрались, и, как говорят злые языки, очень уж ему нравился общий поклон, которым его встречали при входе в залу.