Юхан Смуул - Ледовая книга Страница 25

Появились первые, пока ещё маленькие пингвины. Они стоят на льдинах, словно мальчики в чёрных пиджаках с белыми жилетками, и смотрят на корабль. Попался и один большой пингвин — императорский, но он был слишком далеко.

Изредка видим тюленей. Одна пара спала как раз на нашем пути, и пришлось потревожить её сон. Они заворочались на льду под нашим бортом, рассерженные не меньше людей, которым не дают поспать. Это были тюлени-крабоеды, у которых шкура бывает жёлто-серой или жёлто-серо-белой.

Провёл на палубе полчаса без защитных очков. Свет очень яркий. Болят глаза.

22 декабря 1957

Сегодня впервые после Кейптауна вновь удалось ступить на твёрдую землю. Вернее, на лёд, но на такой, который уже составляет одно целое с шестым континентом. Среди сияющего ледяного поля высятся плоские айсберги, одинаковые и невыразительные. В их облике нет беспокойства и переменчивости, характерных для уже оторвавшихся, плавучих гигантов. А позади них вздымается синеватый, переливающийся на свету, волнующий Антарктический материк, погребённый подо льдом.

Так это и есть тот материк, о котором я столько думал последние годы, к которому меня влекла какая-то непонятная, настойчивая и необъяснимая с точки зрения логики сила, сила, питавшая и поддерживавшая моё воображение, мои книги и, вероятно, моё желание быть смелее и лучше, чем я есть? Но тот ли он самый, совпадает ли он с тем смутным представлением о нем, которое я составил из обрывочных сведений? Конечно же тот самый, но и не совсем тот самый.

Джозеф Конрад пишет: «У каждой травинки на земле есть свой источник жизненной силы, источник стойкости; так же и человек держится своими корнями за ту почву, которой он обязан жизнью и верой».

Разве я приехал сюда в поисках земли, что вернула бы мне утраченную веру в людей и в жизнь? Нет. Я ведь никогда не терял этой веры. Возможно, меня привело сюда то грызущее беспокойство, свойственное нам, парням приморских деревень, с самого детства и заставляющее нас блуждать по белу свету, не столько, правда, в поисках счастья, сколько в поисках хлеба. И, однако, у каждого из нас, как у той травинки, есть своё место на земле, своя тихая гавань, в которую мы всегда возвращаемся и заветное наименование которой высечено у нас на затылке, как у корабля на корме. Надпись эта порой заволакивается, но потом проступает снова, чёткая и зовущая. Как это ни странно, но лишённые такой гавани люди, казалось бы свободные и ничем не связанные, судорожно пристают к какому-нибудь местечку поспокойнее, бросают свои жалкие якоря, и киль их судна быстро покрывается ракушками и слизью.

Чувство своего места, своей гавани развито у меня сильно. Не будь его, у меня, наверно, никогда недостало бы смелости закрыть за собой дверь своего дома с наружной стороны и оставить за воротами скулящего пса.

Есть ещё одна глубоко личная причина этого регулярно одолевающего меня беспокойства. Неспособность привыкнуть к городу. Я живу в Таллине уже тринадцать лет, но ещё не сумел стать порядочным горожанином и почувствовать, что именно здесь моё место. Хуже того, я хорошо вижу, как обрастаю в городе какой-то ржавчиной, погрязаю в благодушии, в лености мысли, в потребности оправдывать свои слабости и все то легковесное, что под соусом красивых слов может сойти за сносное и съедобное блюдо. Эта легковесность, перебродивши в поэзию, может выглядеть очень привлекательно. Она ведь будет говорить о сложности вашей души, о глубоком самоанализе, о том, насколько смехотворна в своей ничтожности политика по сравнению с величием вашего собственного «я». На литературных вечерах девушки с красивыми тоскующими глазами одарят вас за эту поэзию красными цветами. Такова база целого в своём роде направления в современной эстонской поэзии, и не только на мою голову обрушивались тумаки от поборников этого направления. Отнюдь не так уж безопасно стучаться в дверь, на которой намалёваны цветки и нежные слова: «Не тронь меня!»

Конечно, глупо обвинять город! Обвинять надо самого себя. Только уж теперь эта кадриль чувств, доводов, доказательств и предположений не увлечёт меня, не заставит плясать под свою дудку.

Ночью лёд остался позади. Ширина ледяного пояса, пройденного нами, равна двумстам милям. Затем — вблизи побережья Антарктиды, в море Дейвиса — вода была чистой, и «Кооперация» плыла с хорошей скоростью. Днём прошли мимо острова Дригальского. Он целиком погребён под снегом и льдом, его плоский силуэт настолько сливается с айсбергами позади и низкими тучами, что неопытный глаз может принять его либо за причудливую ледяную гору, либо за расширяющееся книзу скопление тумана.

— Справа по борту берег Антарктиды! — раздалось после обеда по радио. Но поначалу мы только и увидели вдали что широкие, плоские и низкие айсберги, которые теснились и закрывали друг друга, высясь над сверкающим ледяным полем, над тем самым полем, что уже порядочное время тянулось вдоль нашего правого борта. Лишь позже мы увидели Антарктический материк, возникший не из серого моря, а из белых льдов. А над ними торчала вдали голая скала, сперва принятая нами за «Обь». Справа, в нескольких десятках метров от нас, тянулась кромка припая. На нем темнели уходящие вдаль следы гусениц — тут была первая разгрузка «Оби» (очень сложная и трудная). По кромке важно разгуливали императорские пингвины, полные и очень солидные. Кое-где виднелись тюлени.

Сейчас мы стоим там, откуда «Обь» начала пробиваться сквозь лёд к Мирному, до которого, стало быть, десять-двенадцать километров. Путь «Оби» отмечен широким и бугристым, уже замёрзшим каналом, пройти сквозь который «Кооперации» не под силу. Корабль замер. Вокруг ослепительно белые льды, на которых кое-где чернеют пингвины и высятся далёкие айсберги, а впереди — Мирный, едва-едва видный отсюда.

Вечером на лёд опускается моноплан «Як» с начальником экспедиции Евгением Ивановичем Толстиковым (он приехал сюда раньше, с «Обью») и капитаном «Оби» Маном. Состоялась первая встреча с нашим руководителем. Толстиков, который представлялся мне на основании того, что я читал о нем и слышал от спутников, седым человеком почтённого возраста и с могучим басом, оказался молодым мужчиной атлетического сложения, говорившим довольно тихим, душевным голосом и умевшим бросить вскользь тёплую шутку. После этой встречи стало ясно, что разгрузка не начнётся ни сегодня, ни завтра, так как «Обь», с трудом пробиваясь вперёд, все ещё прокладывает нам дорогу, а везти в Мирный тысячу восемьсот тонн нашего груза на тракторах — дело нешуточное.

Через несколько дней должен направиться в глубь Антарктического материка, к уже созданной станции Восток и только ещё создаваемой станции Советская, санно-тракторный поезд. Вероятно, «Пингвины» не войдут в этот поезд, так как он уже составлен. «Пингвины» все ещё стоят на «Кооперации» и краснеют от стыда.