Фредерик Кук - Мое обретение полюса Страница 29

Игла у эскимосов — настоящая драгоценность. Ею настолько дорожат, что если у иглы ломается, например, ушко, то сломанный конец, терпеливо, искусно нагревают, расплющивают и с помощью импровизированного устройства просверливают новое ушко. Сломанное острие с равным искусством оттачивают на камнях. С поразительным терпением они изготовляют нитки из высушенных жил оленя или нарвала.

Зрение у эскимосов развито чрезвычайно. Они способны рассмотреть в темноте предметы, совершенно неразличимые для глаза белого человека. Поистине совиное зрение позволяет им охотиться почти в полнейшей темноте и выполнять кропотливую, тонкую работу при столь слабом освещении, при котором любой чужеземец неминуемо бы все испортил. Мне показалось интересным, что всякий раз, когда я давал эскимосам какую-нибудь фотографию или незнакомый для них предмет, они рассматривали их, перевернув вверх ногами. Хорошо известно, что все предметы отражаются на сетчатке глаз и наше представление об их размерах и взаимосвязях с окружающим миром формируется, когда мы видим их под соответствующим углом зрения. Изучение странной манеры эскимосов рассматривать предметы может стать разделом в оптике.

Тем временем великий ледяной покров в море, словно относящийся с участием к нашим разнообразным починам, сомкнулся и сделался толще.

В последние дни солнце на короткое время все еще появлялось, прояснилась погода, и в полдень 24 октября все мы вышли из домов, чтобы в последний раз взглянуть на умирающий день. И хотя вокруг еще сверкали чарующие краски Севера, но когда солнце скрылось за южной кромкой льдов на долгие 118 суток, все повесили носы.

Перед наступлением темноты эскимосы, одержимые радостным возбуждением, с каким они инстинктивно стараются отвести неумолимо надвигающуюся беду, устроили традиционные спортивные состязания в честь заходящего светила. Весьма любопытно наблюдать за возбужденными, хохочущими эскимосами, которые сомкнулись тесным кружком вокруг двух псов-чемпионов, готовых сразиться между собой. Хотя эскимосам не известны азартные игры белых, они стравливают псов с не меньшей страстью, чем завсегдатаи петушиных боев. Иногда собаки дерутся «нечестно» — сбиваются в стаю и нападают на одного. Конечно, для боя отбирают лучших в упряжке. Пес, который сумел отстоять свое превосходство, становится королем — вожаком всех собак, а побежденный в решающем поединке — первым лейтенантом своего короля.

После этого краткого, словно искусственно вызванного периода возбуждения эскимосы неизбежно вместе с природой впадают в меланхолию. Солнце, источник жизни, скрывается, и на землю опускается темнота. Такой же сумрак обуревает души людей, и все разражаются рыданиями. В это время года темнота сгущается час за часом, крепчают морозы и выхолаживают иглу. Ветер, ликовавший при солнце, теперь воет и стонет словно сирены от боли. В этой его неземной печали есть нечто отвратительное, таинственное и жуткое. Падает снег, смыкается лед в море. Смолкает шум волн. Морские животные исчезают, сухопутные становятся редкостью. Когда пропадают источники к существованию, эскимосы начинают подсознательно ощущать, как сжимается темная длань нужды и голода, которая несет смерть. Несомненно, это психическое состояние — результат инстинктивного страха перед голодной смертью в период душевной депрессии, спровоцированной постоянной темнотой. Более того, чувство страха служит источником душевной горечи, порожденной суевериями, в основе которых лежит убеждение в том, что, когда замерзает море, души погибших в волнах страдают на протяжении всей полярной ночи. Однако борьба этих людей со стихиями слишком жестока для того, чтобы они, подобно другим народам, могли позволить себе чрезмерно предаваться суевериям. Религиозные воззрения эскимосов во многом примитивны и родились на их собственной земле, так что только в начале ночи эскимосы ощущают, так сказать, воздействие сверхъестественных сил. Вслед за солнцем, опустившимся за кромку льда на юге, эскимосы погружаются в состояние ритуальной меланхолии. В каждой семье вспоминают тяжкие утраты, все беды и несчастья прошедшего года.

Я никогда не забуду долгий, печальный вечер, который длился несколько суток. Солнце зашло. Траурная, серовато-зеленая завеса мрака нависла над словно окостеневшей землей. В мутной мгле едва заметно вырисовывались силуэты иглу, очертания заснеженного ландшафта и черные, змееподобные прогалины Польшей. Сидя в своем ящичном домике, я внезапно услыхал какие-то звуки, которые на мгновение заставили меня содрогнуться. Я подошел к двери и отворил ее. На синеватую, покрытую снегом землю, на ее зазубрины и впадины опустились темно-багровые тени, траурные и зловещие, похожие на титанов с закутанными головами, которые простерли над землей свои призрачные руки. Отвратительные лоскуты синего тумана словно духи поднялись над морем. В этом печальном, тяжелом воздухе и рождались те звуки. Похоже, плакали женщины. Откуда-то издали до меня доносились стоны, монотонное бормотание. Иногда раздавался пронзительный истерический вой, словно кто-то мучился от боли, а время от времени неистовый хор голосов выкрикивал щемящие сердце вопли отчаяния. Мне показалось, будто я внезапно перенесся в страну скорби, в страну мертвых, где в зеленоватых сумерках то тут то там маячили какие-то бесформенные фигуры.

Я верю, что в сердце каждого человека гнездится инстинктивное чувство уважения к скорби. Стараясь не шуметь, я покинул дом и, ступая как можно осторожнее, чтобы не угодить в полынью, спустился на лед. Передо мной открылось странное, жуткое зрелище. На берегу и чуть дальше, у чернильно-черных разводьев, склонившись над плещущейся водой, собрались женщины. Некоторые, подобно изваяниям, олицетворяющим отчаяние, стояли по двое, по трое. Через каждую сотню шагов мне попадалась на глаза мать, рыдающая вместе со своими детьми. Они раскачивались всем телом, словно терзаемые страшной болью.

По всему горизонту, там, где село солнце, в морозной дымке, подсвеченной странным фосфоресцирующим зеленоватым сиянием, которое наводило на мысли о местах обитания умерших, как огромные траурные светильники играли в небе малиновые сполохи, напоминавшие подчас кровоточащие раны.

В одной из фигур слева от меня я узнал Тунгвингва с ребенком на спине и с мешком мха в руке. Она стояла совершенно неподвижно у голой скалы, повернувшись лицом к красноватым отблескам заката. Крупные слезы катились у нее из глаз, но сама она не произносила ни звука. Я тихо окликнул ее, но она не ответила. Я пригласил ее на чашку чая, подумав, что смогу успокоить ее, дав ей выговориться, но она так и не оторвала глаз от черневшей вдалеке полосы открытой воды.