Ю. Щербачев - Поездка в Египет Страница 3

Курить дозволяется только на палубе.

Il n’est permis de fumer que sur le pont.

E permesso di fumare soltanto sulla coperta.

И как глупо! Кто же может думать о курении? От одного этого картонного четвероугольника мне нудно, мне почти тошно. Наверх! на простор! на свежий воздух!.. Пусть ветер дует крепче, пусть громче воет в трубе и пускай побольше брызг летит мне в лицо!..

Вечером я принялся было за корреспонденцию. Однако капитан предупредил меня, что против Сандерликского залива будет качать (здесь всегда неспокойно). И действительно, не прошло часу после выхода из Митилене, как все кругом меня зашевелилось: апельсин, лежавший рядом с моими письменными аппаратами, спрыгнул Со стола на скамейку, со скамейки на пол, откатился немного, а затем словно переменив намерение, побежал уже по другому направлению; чернильница поползла в сторону от пера, которое я собирался в нее обмокнуть; из дверей каюты выглянул чемодан, постоял на пороге в раздумье и снова уплыл за занавеску. Не путешествовавшим по морю трудно понять, до чего возмутительно — гадко такое пресмыкание неодушевленных предметов.

Откладываю письма до завтра и иду на мостик беседовать с Семеном Семеновичем; за эти два дня я так полюбил его рассказы.

Ощупью пробираюсь по мокрой палубе, шагая чрез свернувшиеся в кольца канаты; надо мною ветер мчит в темноту искры, упорно гудит в реях и, во что бы то ни стало, хочет сорвать с меня шапку; волны, приняв образ белых медведей, цепляются за борт и силятся опрокинуть судно, но, оборвавшись, с ревом тонут в пучине; всякий раз как наклонится пароход, кто-то плеснет мне в лицо горстью ледяной воды.

— Выползли? — коротко заметил капитан. Я насилу разглядел его в потемках: укутанный в огромную шубу, точно часовой в метель, он сидел на сундуке с сигнальными флагами.

— Я вам не мешаю? — осведомился я.

— Чему мешать? Дивлюсь только с какого… то-есть для чего вы не спите?

— А вы сами?

— Я здесь по службе: что бы на пароходе ни случилось, я за все отвечаю; одна машина не мое дело.

Семен Семенович часто сетует на свою службу: торчи на ветру и на морозе, не спи по ночам, только на якоре и отдыхаешь; поживешь пять дней в Одессе, с семьей не успеешь хорошенько поздороваться (Семен Семенович женат и, как у всех капитанов, у него множество детей), не успеешь повидаться со знакомыми, — опять грузись и ступай в месячный рейс.

— Неужели вам не приходится жить в России недели две к ряду?

— Редко. Впрочем тогда еще хуже.

— Почему?

— Да скучно, снова хочется в море.

И хоть бы прибыль какая была от этой собачьей должности, продолжал жаловаться Семен Семенович, — без толку ходишь в Александр и обратно: пассажиров нет, груза нет… Теперь, например, что мы взяли в Дарданеллах, в Митилене?

— А вам какая с того печаль?

— Мы процент получаем с фрахта. Вот по кавказской линии капитанам хорошее житье, много зарабатывают. И я когда-то там ходил; давно уже… Славно жилось, ни в чем не нуждался; ну и молодость много значит… Эх, какие на Кавказе женщины!

Беседа на море так же неустойчива как судно, на котором едешь. О чем мы только ни болтали с Семеном Семеновичем? о политике, о литературе, о внутренних займах, и вдруг, неизвестно по какому сцеплению мыслей, от невероятности выиграть двести тысяч, перешли к предчувствиям. Капитан в них верит.

— Со мной бывали дела, промолвил он, и на мою просьбу — рассказать хоть одно такое дело — изъявил согласие.

— Я тогда командовал Могучим, начал Семен Семенович, — шли мы из Константинополя в Поти; ночью заштилевало совсем; туман встал такой, что бушприта не видать. Вот и идем мы по восьми узлов в час; курс в шестнадцати милях от берега; на всякий случай велел забрать еще мористее, влево — оно все вернее, — и делать мне больше нечего, хожу себе взад и вперед по мостику. Спать я разумеется не лег: в туман и ленивый не спит. Пред рассветом зашел в каюту, промочил глаза водой… Тут-то меня точно дернула неведомая сила, внутри все перевернулось; куда девались беспечность и спокойствие! Сам не свой взбегаю наверх, приказываю вахтенному офицеру лот [8] кинуть. Тот улыбается: помилуйте, говорит, Семен Семенович, мы дна не достанем, сажень полтораста… И чувствую я, что прав офицер, что сам не ведаю что творю: по расчету мы против Амастро, милях в двадцати от земли. А мне таки неспокойно, попросту сказать страх берет; и ведь глупый страх, без причины, — все хуже и хуже…. -Здесь, ей-Богу, я вам даже объяснить не могу, что со мной сталось; подскочил я как сумасшедший к телеграфу [9] и застопорил…. Смотрю, — с правой стороны под носом, саженях в десяти чернеет ровно пятно какое…. Тьфу ты, Господи, мерещится мне что ли? Вгляделся, — точно, чернеет… Лодка, должно-быть, или бочонок?…. Ан нет! (капитан опять произнес несколько неразборчивых, но крепких слов) вообразите, камень! Когда знаешь, где опасность, страх пропадает; я сразу овладел собою: повернул на полный ход, скомандовал «право руля»… [10] А вахтенный с носу кричит — «Право камень».

— «Право руля»!

— «Право скала».

— «Руль на борт»!

— Выбрались мы…. Отошел я немного в море и стал под парами, жду дня. рассвело, поднялся туман… Что же? мы действительно находились против Амастро, только не в двадцати милях, а у самого берега; и берег-то скверный, скалистый, стеною. Отнесло ли нас течением, неверно ли держали курс — шут его ведает: но если бы меня не дернуло, и я сдуру не остановил машины, клянусь вам, от парохода остались бы щепки.

Как только Семен Семенович кончил, я сызнова услыхал вой ветра и шум пенящихся волн; гребни их вспыхивали бледным голубоватым светом. Константин качало по прежнему. Земли нельзя было различить, но как будто чувствовалась её близость кругом нас. Быть может такого же рода ощущение испытывал около Амастро капитан Могучего, когда не ведал что творил. Долго сидели мы молча.

— Ступайте спать! неожиданно произнес капитан — чего вылезли право? — эка невидаль!

— Семен Семенович, возразил я, — неужели вы не понимаете, как здесь хорошо? Взгляните на волны, они светятся точно привидения; а рев бури….

— Полноте! остановил он меня — свежо немного, а уж вы сейчас буря!

Опять молчание.

О чем думает Семен Семенович? Лица его не видать; одни усы сердито щетинятся из воротника шубы…. Мучит ли его новое предчувствие? Взгрустнулось ли по родном доме? Встали ль пред ним картины давно минувших дней, — тех дней, когда он ходил по кавказской линии? Или вспомнилось ему, что в Дарданеллах нагрузили всего два мешка орехов, а в Митилене Алира даром в первый класс горничную протащил?