Герман Волков - Вексель Билибина Страница 3

Искал Билибин Бертина по его зычному голосу, за который и прозвали его Крикливый. Прозвали не в осуждение, а, напротив, с похвалой, так как все знали, что говорит он громко, потому что глуховат. И почему глуховат знали: в вагоне смерти атамана Калмыкова прикладами били. С той поры и голова частенько побаливает, и слышит плохо, потому и говорит слишком громко. Знали и то, почему калмыковцы всех пленных смерти предали, а его, большевика, в живых все-таки оставили: слыл Вольдемар Бертин удачливым золотоискателем, и кто-то из золотопромышленников четыре фунта золота отсыпал калмыковскому офицеру за жизнь Бертина… Из вагона смерти пересадили его в тюрьму, а из нее вызволила Красная Армия.

На алданских приисках Вольдемара Петровича любили и уважали и за то, что он открыл золотой Алдан и организовал прииск «Незаметный», заботился о людях. Любили его даже те, кого он нещадно, но справедливо разносил.

С утра и до поздней ночи не смолкал бертинский бас. Люди не спрашивали: «Не видали комиссара?», а говорили: «Политкома не слыхали?»

Так искал и Билибин.

— Гремел тут, опосля вон там шумел.

А там отвечали:

— Был. Кричал. А теперь слышно — вон где…

Так, обойдя почти все незаметнинские деляны, побывав и на драге, и на стройке Народного дома, под вечер нашел. Издали Вольдемар Петрович походил на развалистого, но бойкого запорожского казака. Грузный, выбритый наголо, в синей сатиновой косоворотке, в широких брюках, всегда подвижный.

Юрий Александрович, смешавшись с толпой приискателей-копачей, такой же бородатый, обросший, как и они, закопченный кострами и солнцем, остановился за широкой спиной политкомиссара, стал слушать, как ратует Бертин за трезвый Алдан.

— Опять пьян, комариная душа?

— Выпил, товарищ политком, как на духу говорю, выпил! — охотно, с радостными взвизгами отвечала по-воробьиному взъерошенная «комариная душа». — Вчерась выпил, ноне похмелился, завтра обратно выпью, послезавтра похмелюсь — такое колесо! Потому как Алдан — не жилуха и без этого колеса никак невозможно!

— Это почему же? Я-то не пью!

— Дак вы партиец, вам сам бог не велел, а мы люмпен: любо — пей, любо — плюй! У вас жилуха: жена-красавица, детки, хоть и неказистая хибара, а все-таки родной дом, а мы тут — перекати-поле. На жилухе и я не пил. Ей-бо!

— Все мы непьющие! — подскочил другой, хихикая и бегая серыми глазками. — А я трезвый бываю? Никогда не бываю! А все почему? По тоске!

— А девок за нежные места хватаешь и на их законные протесты кричишь: «Не фыркай!» — по тоске?

— Марфутка нажалилась? А когда она по моей неприкосновенной личности проехалась, не жалилась? Сознательная, а завела моду — когти не стричь, как буржуйка, как фря какая, и вот гляди, комиссар, оставила на моей личности все четыре колеи!.. Эх, товарищ политком, завез бы на Алдан баб побольше, а то какое же равноправие, когда на одного мужика и четверти бабы не приходится. Оттого и пьем.

Все загалдели.

— Чего брехать-то на баб?! — сиплым басом оборвал гвалт вялый, опухший копач, будто три дня вниз головой висел. — Я еще в люльке качался, а моя родная мама с пьяных глаз сунула мне в рот заместо соски шкалик. С той поры я спирт пью, а молоко выплевываю…

— И на шармака пьешь?

— А чего ж, поднеси — не откажусь.

— А золото куда прячешь? Под двойное дно чемоданчика? Перепрячь, а то милиционеру скажу — найдет. Чего заморгал сонными бельмами? Я твою комариную душу насквозь вижу. Вчера королю бороду причесал? Две сотни выиграл? А на шармака норовишь. Не ищи дурака — не поднесу!

— Всю дотошную про нашего брата знает, — про-хихикал сероглазенький. — Дошлый вы, товарищ политком!..

— Будешь с вами дошлый. Ну, ничего… Драгу пустили, Нардом построим… Рассеем мрак старого быта! Создадим на Алдане жилуху! Будет Алдан и социалистический и трезвый! — И вдруг увидел Билибина: — А ты, инженер, чего усмехаешься? С поля — на пьянку? Даже не зашел пригласить меня со старухой.

— Так вы же, Вольдемар Петрович, непьющие… А старуха у вас — дай бог каждому молодому, — попытался отшутиться, неумело заискивая, Билибин и протянул руку Бертину.

Копачи поддержали Билибина, загоготали.

Бертин отмахнулся от всех:

— Заладили: непьющий да непьющий! Да и что вам далась моя Танюша? Привозите своих баб, да любуйтесь! Да и тебе пора жениться! — накинулся на Билибина. — Бородищу отпустил поповскую, а в девках сидишь, протодьякон рыжий…

«Зарядили комиссара», — подумал Билибин. Он был уже и не рад, что пошутил… Прежде сомневался, покажет ли Вольдемар Петрович записку о Колыме, а теперь и вовсе безнадежно подумал — только, мол, заикнись о записке, как сразу услышишь: «На шармака норовишь?»

— Зачем разыскиваешь-то? — спросил Бертин.

Билибин промолчал, отошел от копачей подальше и лишь на вторичный вопрос комиссара осторожно сказал:

— У вас есть какая-то записочка о Колыме…

— От Эрнеста слышал?

— Да.

— Ну и что? Познакомиться хочешь?

— Если можно…

— Можно. Кому другому, а Билибину — можно. Он, раздери его комариную душу, хотя и выпивает и в карты режется — от язв проклятого прошлого не избавляется, но дело доброе делает. Я-то всю жизнь золото ищу на нюх да на слух, а он Алдан на научную рельсу ставит! Рудное золото нашел! Построим рудник «Лебединый», фабрику поставим, город будет! На сто лет, говоришь, хватит?..

— Весьма больше. — Билибин от комиссаровых похвал приосанился, толстовку одернул, ждал дальнейших перечислении своих заслуг, но Вольдемар Петрович спохватился:

— Чего я тебя расхвалил, как девку красную? Девку захвалишь — краснеть перестанет, считай, стыд потеряла, а без стыда — уже не девка! Ладно, пошли ко мне! Проголодался, поди, пока за мной бегал. Танюша картошечкой покормит, а я тебе записочку покажу…

Танюша поставила на стол огромный чугун картошки и сняла крышку.

Густой пар ударил в ноздри Билибина давно забытым, аппетитным запахом. Юрий Александрович схватил крупную картофелину, золотистую, в тонких лохмотьях кожуры. Не очищая, макнул в берестяную солонку и сразу всю затолкал в рот. Обжигаясь, давясь, ворочая белками, заглатывал ее…

— Что ж без масла-то, Юрий Александрович, и нечищеную? Может, на сковородочке поджарить? Вы какую больше любите, мятую или резаную?

— Всякую, Татьяна Лукьяновна, всякую, — невнятно мямлил Билибин. — Тысячу лет не едал! И одного этого чугунка мне будет маловато!

— Ешьте, ешьте, еще сварю. Картошечка не покупная, урожай ноне хороший…

Из толстой папки, на обложке которой красноармеец в буденовке пронзал штыком гидру буржуазии, очень похожую на верхнепермского, жившего двести миллионов лет назад ящера, Бертин извлек и положил перед Билибиным чуть помятые тонкие листики, а сам сел напротив, уставясь на него внимательным взглядом.