Владимир Санин - Одержимый Страница 30

Однако все эти аргументы я изложу редактору лично. Чернышев заверил, что в море мы выйдем лишь через дня три-четыре, и на денек я еду домой – на автобусе, вечерним рейсом. Это километров полтораста, несколько часов езды.

Я пошел на почту и заказал разговор с Гришей Саутиным. Монах жив-здоров, газета выходит, мой «Запорожец» еще не украли, в театре готовится премьера – словом, пусть это меня не удивляет, но жизнь продолжается. Торжественной манифестации в честь моего приезда Гриша не обещает, но, если я привезу свежую рыбу, готов встретить меня лично. Понизив голос, он попросил передать привет и плитку шоколада Клаве из обувного отдела универмага. Зная, что подобные поручения я выполняю без энтузиазма, Гриша льстиво добавил, что тут же, немедленно отнесет Монаху миску объедков. Дебелая девица с коровьими глазами равнодушно отнеслась к привету, чуть оживилась при виде шоколада и абсолютно некстати стала знакомить с рыжим детиной, оказавшимся ее мужем. Детина с крайней подозрительностью меня осмотрел, принял, очевидно, за благодарного покупателя и не без сожаления отпустил с небитой физиономией. Любвеобильный Гриша не впервой втравливает меня в подобные приключения, но на сей раз я поклялся, что больше этого не повторится.

Размышляя на эту тему, я вышел из универмага и попридержал дверь, пропуская элегантно одетую даму, лицо которой показалось мне знакомым. Дама улыбнулась, сказала, что в универмаг, по слухам, завезли японские чайные сервизы, – и я узнал Любовь Григорьевну.

Его величество Случай! Я уже говорил вам когда-то, что верю в него и отношусь к нему с величайшим уважением. Меня не раз упрекали, что такой темный фатализм недостоин интеллигентного человека (очень мы любим называть себя интеллигентами, будто сие звание выдается вместе с дипломом), однако на занимаемой позиции я стою твердо и сбить с нее никому себя не даю. Не позвони я Грише, не приди ему в голову блажь отблагодарить (за мой счет) Клаву из обувного отдела, я не встретил бы Любовь Григорьевну и многое в этом повествовании сложилось бы по-иному.

В каракулевом пальто, норковой шапочке и сапожках на высоком каблуке Любовь Григорьевна неузнаваемо похорошела и помолодела, о чем я доложил ей с приличествующим сему поводу восхищением. Любовь Григорьевна не без удовольствия заметила, что баба есть баба и одежда для нее наиважнейшее дело; оказываясь дома, она всегда хоть на короткое время рядится в павлиньи перья, благо заботиться, кроме, как о самой себе, ей не о ком, на что еще деньги тратить.

Сервиз Любовь Григорьевна купила, пригласила меня обмыть покупку, и я шел с ней, томимый, как пишется в изящной литературе, неясными предчувствиями. Волокитой, несмотря на полную свою свободу, я не был, но и в святоши не записывался, будь что будет – слава богу, уже совершеннолетние. Любовь Григорьевна с кем-то здоровалась, на нас поглядывали, перешептывались, но раз ее это не смущало, то меня и подавно. Она улыбалась каким-то своим мыслям, скуластое лицо ее разрумянилось, тяжелые серьги подрагивали в такт шагам. Нет, в самом деле вполне интересная женщина, и никаких ей не сорок с лишним, гораздо моложе.

Однокомнатная квартирка на первом этаже была просто, но уютно обставлена, для повседневного жилья, пожалуй, слишком уютно и чисто, как в номере порядочной гостиницы. На стенах висело множество фотографий в рамках – корабли в море, старики – родители, наверное, мужчины в морской форме; а вот и сама хозяйка, юная и черноглазая, склонила голову на плечо надменному вихрастому моряку. У меня от неожиданности екнуло сердце: уж не молодой Чернышев ли? Те же тонкие губы, нависший хищный нос, глаза с их неистребимой насмешкой.

Я покосился на Любовь Григорьевну, которая накрывала на стол.

– Что, не похожи? – не глядя на меня, поинтересовалась она. – Давно это было, сто лет назад. Неужто не знали?

Любовь Григорьевна позвала за стол.

– Селедочка, кальмары с майонезом, салатик, кушайте, Павел Георгич, не стесняйтесь, – сказала она. – Первого, извините, не будет, а на второе терпуг с картошечкой в духовке томится, еще с полчасика. Люблю дома готовить, на камбузе от машины вибрация сильная, очень от нее устаю. Может, водочки хотите?

– А капитан не узнает? Спишет ведь на берег с волчьим билетом.

– Сегодня бы ему пол-экипажа списать пришлось, – улыбнулась Любовь Григорьевна. – А вот утром снова по каютам будет шастать, его не обманешь, и трюм обшарит, все укромные местечки знает.

– Ну, утром я дома буду. Вечером уезжаю.

– Покидаете нас? – огорчилась Любовь Григорьевна.

– На денек, послезавтра вернусь.

– Вряд ли Архипыч будет вас ждать, – засомневалась Любовь Григорьевна.

– Не в его правилах. Он однажды самого начальника управления на берегу оставил, тот на час опоздал, а уж вас…

– Так ведь мы здесь три-четыре дня простоим, – забеспокоился я. – Сам Чернышев мне сказал, что раньше портнадзор не выпустит.

– Поня-тно… – Любовь Григорьевна достала водку, налила мне и, поколебавшись, себе. – Вы уж меня не выдавайте, на десять утра отход назначен.

– Точно?

– Уж кто-кто, а повар знает, без меня-то он в море не выйдет!

– Хочет от меня избавиться, – констатировал я. – Почему?

– У себя спросите. Чем-то, значит, ему не угодили. Я задумался. Первая мысль – послать Чернышева к дьяволу и уехать домой, не на нем свет клином сошелся. Тигроловы в тайгу приглашают, в южные моря на научно-исследовательском судне можно пойти, давно договорено… А что меня ждет на «Дежневе»? Сплошная нервотрепка, неизбежное общение с этим «хромым чертом», который неизвестно чего хочет и уж, во всяком случае, потерял ко мне интерес… Когда я ему на хвост наступил?

– Оставайтесь, Паша, – с неожиданным дружелюбием сказала она. – Не знаю, как Алексею, а нам вы нравитесь, спокойный такой, положительный, и девочки на вас не жалуются. У него, у Алексея, семь пятниц на неделе, назавтра сам пожалеет, что выпроводил.

– Остаюсь! – решил я. – За вашу удачу, ваше счастье, Григорьевна.

– Люба, – поправила она. – Григорьевнами старух кличут.

Мы чокнулись, выпили.

– Остаюсь, – повторил я. – Странная штука жизнь, Люба, если бы не наша случайная встреча, на «Дежневе» одним пассажиром стало бы меньше. Хорошо это или плохо?

– А вот этого никто не знает, какая судьба выпадет.

– И хорошо, что не знает, упаси бог – знать свое будущее!

– А чего бояться? – беспечно возразила она. – Хуже смерти ничего не будет. Каждый день жизни, Паша, это человеку подарок, а кто того не понимает, пусть себе трясется, как бы чего не случилось. От таких думок цвет лица портится, а это единственное, что у меня осталось.