Николай Шпанов - Край земли Страница 30

И граммофон, как аппарат, тоже не производит на самоедов должного впечатления. Быть может, самоеды, как большинство народов севера, отличаются огромным самообладанием и способностью не удивляться самому удивительному.

Пока, занимаемые добросовестными усилиями Черепанова, самоеды слушали граммофон, хозяин чума, заснятого сегодня Блувштейном, занялся разборкой своего жилища (он снял уже ейя и приступил к складыванию у). Я думал, что он собирается емдать на новое пастбище, но, к моему удивлению, хабинэ и детишки, вместо укладки шестов на ханы, стали их снова составлять конусом в нескольких саженях, от того места, где только что был чум. Меня это заинтересовало, но хабинэ в ответ на мои расспросы просто кокетливо закрылась рукавом грязной малицы, а с хозяином мы не могли сговориться, так как он знал только три русских слова: теньга, сярка, вогка – деньги, чарка, водка. Я же со своей стороны не мог найти в составленном мною самоедско-русском словаре нужных слов, так как этот словарь не был еще разбит по алфавиту. Да, по-видимому, хозяин и не был особенно расположен давать мне какие бы то ни было объяснения. Я прибегнул к моему присяжному толмачу – усатому Леткову.

– Послушай-ка, Николай Алексеевич, спроси хозяина, с чего он чум с места на место таскает.

– Цего спросить, не нада спросить. Я сама знаю. Твоя товарища его чум на картинку вертел?

– Ну, вертел, так что ж с того?

– Как сто зе? Как такой чум зить? Тебе говна месал, а нам злой дух месал. Твоя парни всяка недобра навертел.

Летков сделал сердитое лицо. Даже его щеткообразные усы встопорщились. Но я знал, что этот Летков не так глуп, как хочет казаться. У него весь остров в родне и свойстве, и он умненько заставляет всех самоедов плясать под свою дудку. Я знаю, что, не снискав тем или иным путем согласия Леткова, даже сам местный губернатор-агент не предпримет ничего в отношении туземцев.

– Брось-ка ты, Николай Алексеевич, какие там злые духи, ведь сам ты утром говорил, что вы только в одного Нума верите, который создал все и теперь сверху за порядком смотрит.

Летков сделал хитрое лицо и оглянулся кругом.

– Ты, парень, друг мне, я сказу. Мне духи нипоцем… тьфу… а только шаман хозяину сказывал, сие места погана стал, вон ходить нада. Васа машинка дурной напустил, чум убирать нада… Ты с товарыши уезать будя, хозяин и сам эта места уходить будя.

– Неужто и мы поганые?

– Зацем ты погана… не вся погана… вон длинный с бабой на чуму спит, а баба ему не зонка… наса колгуйская баба… так рази мозна цузой баба чуму спать. Такая места погана.

Речь шла о Блувштейне и фельдшерице. Самоедская мораль, по-видимому, не хотела признавать даже таких гарантий целомудренности этого случайного сожительства, как две малицы и совик.

Позже мы узнали, что хозяин, действительно, перекочевал на совершенно новое место. Фельдшерице это тоже доставило массу неприятностей: разнесшийся по острову с молниеносной быстротой слух о том, что она спала в палатке чужого мужчины, грозил совершенно лишить ее уважения пациентов. Слухи по тундре передаются с совершенно непостижимой быстротой, точно разносятся порывами колгуевского ветра. Слух о чумовище, запоганенном русаком, далеко опередил нас и, когда мы вернулись в Бугрино, там уже знали все подробности про «поганое место».

При всей примитивности самоедов, чувство деликатности, связанное с обязанностью гостеприимства, у них настолько велико, что, несмотря на уже состоявшееся решение хозяина немедля после нашего отъезда покинуть поганое место, все общество, включая хабинэ, непринужденно веселилось, развлекаемое Черепановым, около самой злополучной палатки.

Постепенно мужчины разошлись по своим делам, остался чисто женский кружок. Стоило исчезнуть мужьям, как степенные матроны сразу утратили всю свою важность и превратились в самых обыкновенных кумушек, судачащих между собой и не чуждых кокетства по отношению к мужчинам, которых они больше никогда не увидят.

Понятие кокетства применимо здесь, конечно, условно. Это не больше, чем свободный разговор с посторонним русаком, право без стеснения пощупать ткань его одежды, право показать ему свои украшения и одежду, не больше. Но все это делается со смехом, ужимками, так как по существу это запретно, в присутствии своих мужей самоедки на это не пойдут, да и мы не стали бы рисковать возбуждать недовольство туземцев, очень ревниво оберегающих своих женщин от излишнего общения с пришельцами.

Из всего этого не следует делать вывода о том, что женщина здесь в какой бы то ни было мере утеснена, забита. Хабинэ – рабыня чума не больше, чем традиционная сказка. В действительности хабинэ полноправный член семьи даже в значительно большем объеме, нежели это бывает у многих белых народов. Впечатление какого-то рабства может создаться лишь у того, кто склонен оценивать положение женщины по «виду» производимых ею работ. К примеру, хотя бы то, что мужчина утром не снимает сам с сушильного шеста своих пимов, а делает это женщина, не стесняющаяся зубами размять скоробившуюся или замерзшую обувь мужа, происходит исключительно в силу того, что вообще всем платьем, обувью, постельными принадлежностями, вообще всей домашней утварью и одеждой заведует женщина. Мужчина не го что не хочет в это дело путаться, а просто не имеет права. Попробуйте повести с самоедом, главой семьи, разговор о пошивке для вас малицы, пимов, шапки.

– Не знай, – один ответ.

– А кто же знает, ведь ты же хозяин?

– Не, нет моя хозяин на пимы. Зонка хозяин.

То же самое и с куплей-продажей.

– Николай, больно хороша паница у твоей Варвары, сколько хочешь за нее?

– Не знай.

– А кто знает?

– Зонка знает.

– Да ведь деньги-то твои будут, а не женкины?

– Не, зонкин.

Это, конечно, в значительной мере формальное разделение, но есть и чисто правовые моменты, определяющие имущественную независимость женщины.

Я разговорился как-то с усатым Летковым о его делах.

– Говорят, Николай Алексеевич, что ты самый богатый хозяин на острову.

– Какой богатой, нет богатой… пастух я, своя олень мала имею.

– Хорошее мало, у тебя, небось, голов сот пять есть?

– Не, ягу.

– Как ягу, мне агент сказывал?

– Цево он понимай, агент, не мой олень сей, пастух я.

– Чьи же олени-то?

– Зонкин олень сей… четыре сот ейный, одна сот мой. На четыре сот ейна клейма резан.

Самый оборотистый и хитрый хозяин острова оказывается только пастухом своей хабинэ.

По каким-то причинам стадо, полученное хабинэ Летковой в приданое, росло, тогда как стадо ее мужа вымерло.