Михаил Айзенберг - Ошибки в путеводителе Страница 34

Мне, человеку курящему, запахи вроде как не полагаются. Но когда мы жили на побережье, я открывал дверь дома, и просто ударяла в ноздри плотная смесь морского, смолистого, сладкого, пряного… Розмарин, полынь, сухая лаванда, мимоза, можжевельник. А еще магнолия, орхидея, тимьян.

Все это росло у нашей террасы и дальше – до крутого обрыва в океан метров через двести. Ничего другого вокруг не было, никакого жилья. Это перестроенная старая ферма, различимы остатки исчезнувшего сада. Инжир, розовые бугенвиллеи, гибискус: огромные белые, розовые или красные цветы – «сирийская роза». Две сторожевые агавы ростом с сосну. (Не забыть о бассейне с морской водой и ночной подсветкой!)

По беленой стене бежит ящерица, охотится на бабочку. В ванне сидит не известная (мне, не науке) многоножка.

Цикады гудят, как трансформаторная подстанция.

Чувствуется, что юг, Африка близко. Все более приземистое – холмы, деревья. Листья жесткие, травы колючие. Агавы, пальмы, гигантские фикусы, пробковые дубы с ободранными стволами и бутылочные деревья. Камень сине-зеленый, земля красная. Скалы полосатые и складчатые, с синими и красными подтеками. Ракушечник. На пляже сидишь как у стены индийского храма с выветрившимися ленточными рельефами. По стене скользят тени альбатросов.

Местные закидывают удочки в океан с уступа высотой метров двадцать и сами закидываются вперед, неизвестно как удерживаясь. Смотреть и то страшновато.

Португалия страна небольшая, мы объехали ее по всем границам, от океана до Испании. Постояли на мысе Рока – самой западной точке Старого Света. Там бело-черные скалы и уходящее в туманное марево сияние до горизонта.

Население десять миллионов, меньше, чем в Москве. За последние лет тридцать пустынная страна покрылась кое-где сыпью беленьких городков коммунального строительства, но это всемирное уныние уже так привычно, что глаз без особых усилий выводит его за границы зрения. Новые домики не идут никакому пейзажу. Бедные, всюду они чужие.

На дорогах пустовато и чисто. В городках тоже очень чисто, ни бутылок, ни бумажек. Но только не в Порту. Там я смело бросал окурки на мостовую, понимая, что только добавляю городу художественности. Что за город! Нигде подобного не видел и не предполагал, что такое возможно. Описать его нельзя, и перечисление ничего не дает. Закопченный, раскрашенный всеми красками – цвет сквозь патину. Узкие четырех-пятиэтажные дома-секции в два окна; витые ограждения балконов с висящим бельем; цветные плитки, цветные рамы. Световые фонари наподобие храмиков. Площади с таким наклоном, что с них вот-вот ссыпятся обелиски. Улицы, петляя, карабкаются от реки в гору. Автомобили опасливо выглядывают из проулков, как звероящеры, а потом несутся с несусветной скоростью.

Люди как из пятидесятых годов. Высовываются из окон, свешиваются с балконов, курят и рассматривают прохожих. Рядом с нашим домом – столовка для бомжей.

На другой стороне реки – склады портвейна. Это его родина, как нетрудно догадаться. Мы попивали портвейн на нашей личной терраске в доме-муравейнике, где каждая квартира в своем уровне. С терраски вид на реку с шестью мостами, на церковь и старое здание с прозрачным световым фонарем наверху, в который, как в клетку, заходила полная луна. Летали летучие мыши и чайки, подсвеченные снизу.

Но и другие португальские города оставили в глазу свои картинки, свои памятные знаки.

Тавира: римский мост через мелкую, по щиколотку, реку, кишащую форелью. На форель никто не зарится, но человек в засученных брюках бьет мотыгой по камням, ищет раков, что ли.

Эвора: площадь с висящими (как бы парящими) цветными зонтиками.

Элваш: город почти на границе с Испанией, но из всех увиденных самый восточный, почти арабский. Весь белый с серым налетом и с желтой окантовкой проемов; восточная смесь форм, как бы рождающихся друг из друга: кубы, цилиндры, косые выходы лестниц, башенки дымоходов, навесы, голубятни, антенны. Мостовая как мозаика, сияющая белыми и черными фигурами. Здесь мы заглянули в неказистую часовню и внутри увидели купольный восьмигранник, сплошь в синих изразцах до верха, с тонкими колоннами в три яруса, расписанными растительным орнаментом. Потом был еще памятник внутри маленького храмика: печальный рыцарь на грустном коне в окружении миловидных тритонов. Город окружен стенами и выходит к огромному виадуку в четыре яруса; в его арках видны деревца и гористые синие дали, как на картинах Возрождения.

Марван: здесь мы ночевали в «богатом» доме у самой крепости на вершине высоченной горы, а утром очутились внутри летящего просвеченного тумана. Когда он пролетел, стала видна вся долина и дальний горный массив. Туда мы и двинулись – мимо лежбищ круглоспинных валунов и эвкалиптовых рощ.

В Коимбре (вопреки поспешному стишку) лучший, вероятно, в Португалии храм-крепость двенадцатого века с романским интерьером в два яруса (а в средокрестии – в пять ярусов). Сквозь обходные галереи второго яруса не идет и не сквозит, а растекается свет, лишая пространство тяжести как понятия. Тонкий золоченый готический алтарь. На северном фасаде – «кружевной» белокаменный портал, сильно выветренный.

Томар: здесь мы тоже ночевали, ужинали на центральной улице, потом гуляли по ее черно-белому мощению. В соседнем кафе с дизайном от Филиппа Старка кучковались тинейджеры, рядом за чашкой кофе сидели местные пожилые. Взад-вперед носились дети, огибая маленькую фотосессию: красотка модель рекламирует коробку духов. На площади церковь и памятник основателю города (1162).

Алкобаса: прекрасный старый клостер монастыря, по карнизу химеры: рыбы, свиньи, полуженщины с сосцами-фигами. За клостером трапезная на восьми круглых столбах и кухня с гигантской вытяжкой.

Лиссабон уступает Порту в художественности, но превосходит по части музыкальных впечатлений. Когда мы гуляли днем по нашему – самому старому – району, казалось, что попали на съемки скрытой камерой неореалистического фильма про сороковые-пятидесятые. Маленькие ресторанчики, где сидят толстяки в майках и толстухи в халатах, чередуются с крохотными мастерскими по починке чуть ли не примусов. Белье на всех балконах, разумеется. А вечером все эти персонажи оказались в маленьком клубе фаду на нашей улице. И совершенно преобразились. Младший (предположительно) продавец мясного отдела оказался виртуозным гитаристом. За ним выходили один за другим вдохновенные исполнители: пожилой в клетчатой рубашке, со щеточкой усов; низенькая крашеная тетушка-очкарик; ястребиноликий жиголо; маленький смешной «парикмахер»; некто с большой челюстью, прогуливающий дога; смуглый картежник в черных очках. Все пели замечательно и, что называется, от всей души, но главным впечатлением было именно это преображение. Вот уж действительно народное искусство, совершенно живое, ни дряхлеть, ни умирать явно не собирается. В тесный зальчик постепенно набилась куча местной молодежи, слушали, затаив дыхание, а потом, говорят, и сами запели. Но это было часа в четыре ночи, мы к тому времени уже ушли.