Анджей Стасюк - На пути в Бабадаг Страница 35

Приднестровье откололось от Молдавии в 1992 году. Вспыхнула настоящая война, которая унесла несколько тысяч жизней. На самом деле исторически Приднестровье никогда не входило в состав молдавского государства. Когда после Второй мировой войны Советский Союз отбирал у Румынии земли между Прутом и Днестром, превращая их в очередную союзную республику, Сталин прилепил к Молдавской ССР эту узкую полоску на левом берегу Днестра. Там были индустриализация, энергетика, оборонка и, разумеется, русские, наложившие на все это лапу. На другом берегу остались сельское хозяйство, кукуруза, виноград, деревня, скот и румыноязычные молдаване. Не исключено, что грузин все предвидел и спланировал. Распад своей злополучной империи он спроектировал так, чтобы тот обернулся возможно большим хаосом. Просто он не знал другого способа остаться в истории. В общем, в Приднестровье было слишком много оружия и слишком много русских, так что независимой, зеленой и нищей Молдавии и мечтать о нем не приходилось.

От пограничного перехода до Тирасполя — километров десять. Есть пейзажи и города, которые невозможно удержать в памяти. Вроде бы что-то видишь, но расплывчатое и мутное, словно подсматриваешь чужой кошмар. То есть просто-таки ничего. Какое-то двухполосное шоссе, серые угловатые дома, убогий кумач советских лозунгов вдоль дороги, ржавый «жигуленок» с новыми номерами, идеально имитирующими немецкие, стопроцентно одноэтажная фантазия. Такими были подступы к столице. Мы остановились у базара. Мне не терпелось узнать, как выглядят их деньги. У ворот стояли будки-обменники. Подходишь и протягиваешь молдавские леи куда-то в темноту. Лапу с золотой цепью я разглядел, а лицо — нет. За один лей давали два приднестровских рубля. Пятирублевая банкнота была размером пять с половиной на тринадцать сантиметров. С одной стороны, разумеется, Суворов, с другой — четырехэтажный панельный монстр в стиле шестидесятых годов: надпись внизу гласила, что это «завод Квинт», то есть местная фабрика коньяков, вполне, впрочем, приличных. Так что, с одной стороны, история, захваты, резня Праги, слава российского оружия — главным образом за границей, — а с другой, как ни кинь, выходит водяра в качестве государственной или национальной святыни.

В общем, Валерий взял сумки и пошел за покупками. В Тирасполе все должно быть значительно дешевле, чем в Кишиневе. Он накупил дынь, арбузов и персиков. Мы стали искать, где бы пообедать. Ничего не нашли. Это больше напоминало окраины, чем собственно город. Такое ощущение, будто что-то пыталось, но не умело начаться. Наконец нам показали, где центр. Широкая улица, обсаженная старыми деревьями. Изредка по ней проезжала машина. Обычно допотопный «москвич», убогий «жигуленок», а рядом время от времени появлялись гигантские джипы с затемненными стеклами, как правило, черные. Тирасполь к себе не располагал. То и дело мелькала военная форма. В нее была одета, наверное, половина жителей города. Мы обнаружили большой книжный магазин, но книг в нем почти не оказалось. Зато имелись портреты Ленина и бланки наградных дипломов, тоже с его изображением. В открытом кафе пили пиво бритоголовые мужики в спортивных костюмах. Порой кто-то выходил, но вскоре возвращался, ведь идти в Тирасполе некуда. Они словно ждали, авось что-нибудь произойдет, кто-нибудь их призовет и они наконец кому-то понадобятся. Этакие хорошо накачанные сиротки.

Да, именно, в Тирасполе казалось, что все тут лишние, все выглядели довеском к чужим, масштабным и загадочным, интересам, выглядели довеском к армии, оружейным складам, стоящей здесь российской XIV дивизии, черным джипам и вездесущей фирме «Шериф», принадлежащей Смирнову — «президенту» этого «государства». Если во всем Приднестровье было хоть что-то новое и неразрушенное, то оно именовалось «Шериф». Так назывались все бензоколонки и супермаркет в Тирасполе. Желтая звезда из вестерна проливала на постсоветский заповедник свет абсурда. Тут все было возможно. Старый аппаратчик переодевался американским шерифом и срывал банк. Край мрачных чудес, да и только.

Мы двинулись вдоль украинской границы на север. Повсюду росла кукуруза, и в этой кукурузе, поперек полевых дорог, стояли красно-белые шлагбаумы и посты. В этом было нечто сюрреалистическое, но, с другой стороны, и своя печальная прелесть. По сути, они стерегли пространство как таковое, надзирали за пустотой, защищали границу, представляющую собой идею геометрии в чистом виде. На карте это выглядело весьма угловато, словно вычерчено по линейке, без прелести, плавности, свойственной территориям, где история смешивается с географией, человеческой натурой, неким древним хаосом. С поправкой на масштабы эти линии напоминали африканские границы в Сахаре. «Это бывшие границы совхозов и колхозов», — объяснил мне потом один знакомый, который немного разбирался в Молдавии. И теперь они перегораживали этими своими шлагбаумами песчаные дороги, по которым двигались скот, лошади, свиньи, парни повидаться с девушками, фуры на резиновых колесах, бабы посплетничать, пьяницы надраться, воры украсть, родственники в гости, да и просто люди — с кем-нибудь встретиться. Мы ехали по совершенно пустому шоссе, и люди в форме среди этой кукурузной беспредельности напоминали чучела. Скорее всего, у них были какое-то оружие и какие-то приказы, но в этой аграрной бесконечности они выглядели абсолютно несерьезно. В самый раз, чтобы пугать подлетающих птиц, обыскивать мальчишек, везущих вязанки хвороста, пропускать возы, нагруженные сеном, и возвращать заблудившихся животных.

Ни одного автомобиля. Не встретив ни души, мы проезжали разрушенные бензоколонки. Местами этот край напоминал декорации к неведомому фильму. Так было где-то между Малештем и Бутором. Кто-то проложил широкое шоссе, по которому никто не ездил, кто-то построил бензоколонки, которые теперь рассыпались на глазах. Все выглядело брошенным, отвергнутым и бесполезным, не имеющим никакой ценности. Люди сидели по домам, каждый сам по себе. За дверью, за калиткой начиналась ничейная территория, пустота. Быть может, поэтому Валерий повез нас к своим родственникам в Григориополь — в нормальный дом с садом. Хотел показать нам обычную жизнь. Мы оказались за высокой стеной, в холодной виноградной тени. Нас встретил Миша. Огромный, пузатый и голый по пояс. Он говорил без умолку, точнее, произносил цветистые куртуазные речи. Сразу повел нас в глубь сада, демонстрируя очередные грядки и воздавая хвалу самодостаточности и урожайности молдавской земли. Действительно, растительность была зеленой и буйной, точно в тропиках. Зелень поднималась, стелилась, сплеталась, ползла, выплескивалась из укромных уголков, в этой гуще просто некуда было поставить ногу, под этой плодовитостью не было видно земли. А Миша ступал легко, точно балерина, меж огурцов, помидоров, фасоли, паприки, дынь, тыкв, шагал, подобно грузной молдавской Помоне. Он объяснял, зачем нужны огурцы и все прочее, и это немного напоминало наш визит к гагаузам: нас снова принимали за дикарей, прибывших из краев, где ничего не растет. Затем нам пришлось спуститься в подпол. Довольно большой, высокий и холодный. Все, что росло в саду, здесь можно было увидеть закрытым в банки, бочки, бутылки и бутыли. Миша то и дело подливал нам красного вина и говорил, говорил, говорил. По-прежнему полуголый, он совершенно не мерз. Среди этой подвальной роскоши он вспоминал, как в мрачную эпоху начала восьмидесятых посетил Варшаву вместе с молдавско-советским ансамблем песни и пляски. У него было полно денег, так что он пил шампанское и коньяк, ездил на такси и в обнищавшем городе чувствовал себя кум королю. Сопровождал его поляк — партсекретарь, бедный, как церковная мышь. В очередной раз наполняя стаканы, Миша просил нас найти его знакомого — кланяться, передать привет. Я послушно выпил и обещал отыскать в двухмиллионном городе бывшего партсекретаря.