Александр Иванченко - Повести студеного юга Страница 35

Потом, уже в вечерней тиши, плоды послеобеденных размышлений (следуя мудрым указаниям Авиценны, ужин доктор Шеклтон оставлял «врагу», выпивая за несколько часов до сна лишь кварту-другую горячих сливок с горстью-другой сушеных яблок вместо хлеба), окончательно созревшие, почти летописной калиграфью заносились в дневник. Разумеется, с некоторыми попутно возникающими дополнениями. Чаще всего они так или иначе касались какой-нибудь из трех священных книг — Библии с ее Ветхим и Новым заветами, Талмуда или Корана, которые сэр Генри знал так же досконально, как своих любимых Гердера, Гегеля и Фейербаха, а также величайшего из великих ирландцев Джонатана Свифта и сердечного его друга лорда Болингброка, который хотя и родился с паскудной английской кровью, но в бытность свою при дворе королевы Анны за Ирландию всегда стоял горой.

Понятно, в трех вероучениях сразу утешения не ищут, тем более такие люди, как Шеклтоны, до известного сэру Генри восьмого колена не видевшие в религиях ничего, кроме позорного маразма тысячелетий. Именно за это двое из них в семнадцатом веке и сгорели на кострах инквизиции, лишив род Шеклтонов большей части их первоначальных земельных владений.

Однако ни реквизированная за ересь земля, ни огонь аутодафе[5] Шеклтонов ничему не научили. Какими были они богохульниками и сквернословами, да вдобавок ведьмачами-врачевателями, такими и продолжали пребывать, с той только разницей, что с течением времени ересь в их роду все более ставилась на научную основу.

Маленькая, сухонькая миссис Шеклтон, вынужденная слушать еретические речи мужа, смотрела на него с таким ужасом, словно перед ней сидел не лениво сквернословивший флегматик, а некий чудовищный динозавр, который вот-вот пожрет ее живьем.

— Господи, святая троица, заступись, огради! — истово шептала она пересохшими от непроходящего потрясения губами, не в силах побороть в себе все возраставшее убеждение, что в сэра Генри не иначе вселился дьявол. Он же со своей стороны не переставал искренне удивляться: как это человек, хотя и женщина, никак не постигнет очевидного?

Но не зря ведь на фамильном гербе Шеклтонов начертан девиз: «By Endurance We Conquer» («Терпением побеждаем»). И сэр Генри не был бы Шеклтоном, если бы родовые символы для него ничего не значили. Как он сам о том свидетельствовал в оставленных потомкам дневниках, ему пришлось призвать на помощь все свое фамильное долготерпение, чтобы, не поддаваясь унынию, постоянно втолковывать богомольной супруге, как глубоко она заблуждается, почитая извергов и шлюх святыми, а книгу, воспевающую «подвиги» мерзавцев, — божественным откровением, не говоря уже о том, откуда и для чего эта книга появилась.

— Право, дорогая, — орудуя послеобеденной зубочисткой, благодушно начинал он, — я не намерен всучить тебе свое мнение, ты знаешь, навязывать кому-то свою точку зрения я не люблю, но твоя дурь меня просто сбивает с толку. Хозяйка Килки-хауза — этого всем известного прибежища здравомыслия — свихнулась на боге!

Дальше на несчастную хозяйку Килки-хауза низвергался такой поток антибиблейского «здравомыслия», от которого она действительно едва не лишалась рассудка. Может быть, именно поэтому, вопреки несгибаемому упорству сэра Генри, ее скорбно-беззаветная вера с течением времени в ней только крепла, не оставляя ни грана души, не отданной богу. На смертном одре, совсем еще молодой уходя из жизни, она впервые призналась в своем прощальном покаянии, что, выйдя за него замуж, потом горько сожалела, ибо видела, как, отвергая всевышнего, он все больше впадал во власть нечистого, наполняя человечьи уста свои его сквернотами. И никто, кроме бога, не знает, как тяжко терзалась она, искупая грехи свои в карающем супружестве. Но так, наверное, было угодно господу, и он, сэр Генри, должен простить ей, что жила она с ним, уподобив судьбу свою участи запроданной рабыни. То было началом испытаний. Теперь же бог позвал ее, и она рада отойти на окончательный суд его… «Генри! — вдруг всхрипнула она в смятенном порыве. — Прошу тебя, прошу ради нашего мальчика, молись, Генри, покайся, господь милостив… Молись, Генри…»

И навеки умолкла, оставив сэра Генри в тягостном недоумении. Запроданная рабыня… Гм, странно. Разве идея их брака принадлежала не ей? «Извините, доктор, но мне кажется, нам необходимо уточнить наши отношения. Если за ласковыми словами вы скрываете серьезные намерения, я, возможно, смогла бы их принять, и, думаю, мои родители препятствовать не станут. В противном же случае… Вы были бы далеки от истины, посчитав меня пустышкой…»

Ему перевалило тогда уже за сорок, а ей едва исполнилось восемнадцать. У нее были явные симптомы воспаления желчного пузыря, и он совершенно правильно прописал ей растворенный в оливковом масле жженый сахар, она очень страдала. Разумеется, он держался с ней ласково. Как же иначе, с пациентами врачу полагается быть ласковым, если он дорожит своим карманом. Но жениться… Этакая безобразная рыхлая туша рядом с молоденькой нежной феей… О нет, ничего подобного ему и в голову не могло прийти. Да и вообще, заглядывая иногда в зеркало, он видел там такого субъекта, что надежды на близость с какой-нибудь женщиной, хотя бы и с дочерью арендатора, пропадали сами собой. Однако эта девчонка… «Вы находите меня, Энни…» Она улыбнулась с игривым лукавством: «У вас есть какая-то Энни?» Он растерялся, не знал, куда девать свои пухлые, словно обваренные кипятком, руки. «Нет, но… Так звали одну юную леди, о ней пел бард из Белфаста…» Более идиотского ответа не придумаешь, но, кажется, он пришелся ей по вкусу, из зелени глаз будто искрами брызнуло. «О, вы романтик! — И снова одарила его улыбкой, но уже другой, без лукавства: — Вы полагаете, я должна стать вашей Энни?» Он хотел сказать, что ничего пока не полагает, для него все это слишком неожиданно, однако, не дав ему собраться с мыслями, она огорошила его согласием: «Ну-у… если ваше предложение от чистого сердца, я не против».

Через месяц они поженились, и он, достаточно почтенный доктор Шеклтон, превратился бы в жалкого лгуна, если бы вздумал отрицать, будто не познал наконец, что оно такое, блаженство во счастии. Сладкая каторга супружества, столь нежданно завладевшая им, словно ежедневно вливала в него дюжину кварт виски. Он даже ничуть не хлопал глазами оттого, что безропотно позволил поставить себя под этот дурацкий венец в костеле, и, позабыв все на свете, млел под ним, как боров под солнцем…

Гм, запроданная рабыня… Значит, все эти годы, прожитые с ним как будто в мире и согласии, она таила в себе только страх, а может быть, — почему же нет? — и скрытую ненависть. Что ж, печально. Он-то принимал ее молчаливую покорность за целомудрие супружеской любви. Печально…