Станислав Савицкий - Прекрасная Франция Страница 4

Много лет Сьоран обдумывал издание «Мемуаров» Сен-Симона, в которое вошло бы самое существенное из дюжины томов. С американской коллегой он обсуждал перевод этой подборки. Но попробуй выбери из такого гигантского текста триста самых важных страниц! Ничего не вышло. Вместо неудавшейся затеи Сьоран собрал антологию литературных портретов: выдержки из Сен-Симона, Мармонтеля, Ривароля и других. Ничего более увлекательного о чудовищах, которые распоряжались историей и владели умами Европы на протяжении нескольких веков, я не читал. Эту книгу я тоже нашел в букинисте.

Кстати, сборник интервью гораздо интереснее, чем записные книжки Сьорана, изданные после его смерти. В записных книжках автор то жалуется на дурное самочувствие, то озабочен затянувшимся ожиданием мистических озарений. Когда же, наконец, духовные глубины разверзаются перед ним, хочется быстрее вернуть привычного Сьорана – страстного, житейского и язвительного. Одного из тех иностранцев, которым принадлежит Париж.

Охота на неизвестную книгу – это приключение, от которого захватывает дух. Ни стычка с воришками, ни дерзкий разговор с полицейским, ни поездка с боевой подругой в африканский трущобный квартал, где «птицы не поют, деревья не растут», не идут ни в какое сравнение с рисками, которым подвергает себя тот, кто готов сдаться под власть книги. Ведь иной раз тонкая брошюрка на худой склейке может перевернуть жизнь вверх тормашками. Мужественность рьяного читателя ценят даже отчаянные сорви-головы.

Однажды с компанией литераторов и художников я зашел в кабачок. Во главе нашего стола сидел мэтр – бородатый, патлатый, в потрепанном свитере, рядом с ним к стене прислонены два костыля, без них ему было сложно ходить – больные ноги. Компания была что надо: внедрявший поэзию в массы психотропными методами анархист-синдикалист в белогвардейской шинели, прекрасная незнакомка в шляпе с вуалью, мученик моды в истертом до седых пятен, некогда коричневом кожаном пиджаке, университетский доцент с пламенным взглядом, призывавший присутствующих предаться постгенитальной гиперсексуальности. Мэтр читал стихи, наугад открывая свою книгу. За соседним столиком бычились выстриженные под ноль коренастые бойцы. В воздухе пахло грозой. И вот из группы быстрого реагирования к нашему столику был командирован официальный представитель. Он подходил вразвалочку, оттопырив указательный и мизинец на левой руке, в правой держа графин. Он подошел к мэтру, поставил графин перед ним на стол (в пузатом стекле закачалась водка), поклонился и вернулся в стаю.

Иные стихи обладают большей силой, чем вся королевская рать. И тот, кто уверен в правоте слов, – беспредельщик, который не остановится ни перед чем, лишь бы реальность не противоречила очевидности охватившей его идеи. Масштабы разрушений, к которым это приведет, непредсказуемы. Не уверен, что бойцы принадлежали к числу знатоков творчества мэтра, но магия русского слова была им внятна. В них жил школьный страх перед священным учебником по русской литературе.

Как-то я выудил из лотка с покетбуками книжку разговоров с Реймоном Ароном. Философией истории и социальными науками я интересуюсь постольку-поскольку. Я знал, что Арон был другом и с какого-то момента оппонентом Сартра. Как политолог и историк правых взглядов он был спорной фигурой, поскольку постоянно полемизировал с левыми интеллектуалами, которых во Франции, да и в Европе, большинство. С обложки покетбука смотрел хитрый и приветливый пожилой мужчина. Лопоухий. Я стал листать книгу – и тут же зачитался.

Это был долгий, обстоятельный разговор, а не подборка интервью разного времени, как в сьорановском сборнике. Арона расспрашивали два социолога, явно моложе его. Речь шла главным образом о его интеллектуальном опыте, карьере и жизни. Ему было уже около восьмидесяти, если не за. Впоследствии на основе этих интервью он написал воспоминания – толстый, довольно занудный том, который сложно одолеть. А стенограмма разговора читается на одном дыхании. Собеседники Арона в шестидесятые были студентами и, конечно, участвовали в событиях 1968-го. Таких, как они, теперь называют soixante-huitards по аналогии с quarante-huitards – теми, кто участвовал в революции 1848-го. Левые активисты, разумеется, готовы были спорить с Ароном буквально обо всем. Их вопросы были каверзными, разговор складывался из обмена колкостями, следить за этим интеллектуальным поединком было очень увлекательно.

Арон в большинстве случаев оставался при своем мнении, снимая с себя обвинения в соглашательстве, пассивности или конформизме. Он был человек, продумавший и хорошо понимавший очень многое из того, что происходило в политике на его веку и в чем ему довелось принять участие. В некоторых спорах с генералом де Голлем и с экзистенциалистами правота была явно на его стороне. Аргументы своих собеседников он во многих случаях парировал виртуозно. Этот в общем-то достаточно специальный разговор захватывал как страстный спор. Стенограмма очень точно передавала напряжение беседы. У этого интеллектуального поединка были высокие ставки. Спорили не просто представители левой и правой политической традиции. Спорили люди, по-разному смотрящие на историю и на свое время. Арона упрекали в том, что он избегал в политике представительствовать от какой-либо партии, лавируя между разными силами. Он отвечал:

– Моя работа – сохранять позицию независимого наблюдателя за тем, что происходит в обществе, в стране и в мире.

Далее следовали новые упреки: в годы исторических катаклизмов Арон оставался в стороне от жизни, будучи неспособным выносить беспристрастное суждение. Арон отвечал:

– Нет же. Я всегда настаивал на своем – и работая в эмигрантской прессе во время Второй мировой, критически освещая события в оккупированной Франции; и не примкнув после возвращения в Париж к левым, которые были слишком популярны, а начав, напротив, сотрудничать с правыми политиками.

– Значит, – продолжали его донимать пытливые собеседники, – судьбы Франции были вам безразличны. Вы предпочитали смотреть на то, что происходит со страной так, будто это не имело к вам отношения.

– Так обо мне сложно сказать, – отвечал Арон. – Я эльзасский еврей, то есть тот тип французов, которые ощущают себя патриотами своей страны в большей степени, чем все остальные ее жители вместе взятые. Вспомните хотя бы полковника Дрейфуса или историка Марка Блока, погибшего в начале Второй мировой. И не забывайте о том, как страна сдалась в 1939-м, каковы были перспективы евреев в оккупированном Париже и как слаженно работало несколько сот концентрационных лагерей во Франции, которая официально не была фашистским государством. Я выполнял свой долг, делая свою работу.