Владимир Санин - Одержимый Страница 40

– Так я тебе и поверю.

– Мне? – поразился Перышкин. – Филя, ты мой лучший кореш: брехал я когда?

– А каждый раз, как рот открывал, – засмеялся Воротилин. – Будь я девкой, до загса тебя бы и не слушал.

– И ты, Брут! Вот уйдете все, я Рае в два счета докажу.

– Так я с тобой и осталась! Постыдился бы человека. Мне надоел этот примитивный флирт.

– Федя, – спросил я, – что ты натворил? Перышкин рывком поднялся, сел.

– Старпом нажаловался?

– Это не имеет значения. Что ты натворил?

– А ничего! – с вызовом ответил Перышкин. – Мы, Георгич, живые люди, а не заклепки, мы от рождения язык имеем. Кэпа блоха укусила, а нам чесаться? Филя, растолкуй ему, что такое сорок тонн!

– Я что, – Воротилин поежился, – я как прикажут…

– А ты скажи, скажи, – настаивал Перышкин. – На тебе пашут, а ты и рта не раскрой?

Воротилин сжал огромные руки, растерянно заморгал.

– Архипыч лучше знает.

– Так не пойдет, – запротестовал Перышкин, – повтори, что нам говорил!

– Это ты говорил, – насупился Воротилин, – я только согласился, что сорок тонн очень много.

– Согласи-ился! – передразнил Перышкин. – А кто хныкал мне в жилетку, что двух пацанов жалко, Александр Сергеич Пушкин?

Воротилин выпрямился.

– Ты моих пацанов не трожь, – с угрозой проговорил он. – Я, может, за них всегда боюсь, ты их не трожь.

– Не буду, – поняв свою ошибку, заторопился Перышкин. – Ты меня прости, Филя, я ведь не хотел, я любя.

Воротилин смягчился.

– Ладно, Федя, чего там… Боязно, конечно, только Архипыч лучше знает, авось продержимся, не впервой.

– Льда им не хватает, чудакам, – с упреком сказала Рая. – У меня с прошлого раза, как положило на борт, колено распухшее, а у Зинки кровоподтек на все бедро. На берег бы списались, так Григорьевну жалко бросать.

– Спишешься тут… – помрачнел Перышкин, – такую телегу вдогонку пошлет, хромой черт…

– Ты, друг, на Архипыча хвост не подымай, – неожиданно обиделся Воротилин. – Ты здесь без году неделя, а возникаешь.

– Раб в тебе сидит, Филя, – с сожалением сказал Перышкин. – Знаешь, почему тебя хромой черт обожает? Работаешь ты за четверых, а кушаешь за двоих – экономия; в шторм поломает мачту, тебя можно поставить – опять экономия… Чем он тебя взял, дылду здоровую, заработком?

– Это само собой, деньги мы считать умеем. – Воротилин пропустил «раба» и «дылду» мимо ушей. – Своих в обиду не дает – это раз, за счет артелки, как некоторые, не угощается – это два и вообще справедливый. С «Дежнева» по своей охоте и не помню чтоб кто ушел.

– И туда, – Перышкин ткнул пальцем вниз, – пойдешь по своей охоте? Чего молчишь?.. Вот Георгич смотрит на меня туманно, думает, небось труса праздную… Угадал?

Я неопределенно пожал плечами.

– Это вы зря, Павел Георгич, – вступился Воротилин. – Трус после «Вязьмы» в море не пойдет.

– А ты знаешь, – Перышкин все больше возбуждался, – в какую сторону ползти, когда пароход лежит на борту? Пробовал по переборке к двери карабкаться, – он протянул ко мне руки, – так, что ногти вылезли? Погляди, пощупай, вот они, розовенькие, еще не отросли! Теоре-тики! – передразнил он.

– А Райка и Зинка не теоретики, им детей рожать, понял? У Фили два пацана, у Дуганова трое, да и у меня самого две дырочки в носу для воздуха приспособлены, а не для морской воды! Так и передай хромому черту: для воздуха!

– Не того связного нашел, – сказал я, – объясняйся сам. И все-таки, Федя, никто тебя в экспедицию волоком не тащил, по собственному желанию пошел. Да и все мы. Так что не ищи виноватых, Федя. Ну, счастливо оставаться.

– И я с вами, – спохватилась Рая, взглянув на часы. – Батюшки, обед, а я заболталась.

К обеду Чернышев не явился, а на совещание, сверх обыкновения, опаздывал. По слухам, он заперся с Лыковым в каюте, и мы терялись в догадках. Корсаков и Никита молчали, и поэтому мне показалось, что они что-то знали. Во всяком случае, когда капитан вошел, Корсаков чуть заметно напрягся, а Никита с излишней торопливостью уселся за протокол.

– Хорошо отобедали? – с прямо-таки отцовской заботой поинтересовался Чернышев, почему-то не садясь в кресло. – Раечка жаловалась, что половину в тарелках оставляете, мужики, говорит, а едят, как воробышки. Пища, конечно, у нас грубая, деликатесов, извините, не держим…

Чернышев явно возвращался к прежней, очень неприятной манере с нами разговаривать.

– … Щи да каша – пища наша. Впрочем, за аппетит подчиненных капитан личной ответственности не несет, – по-прежнему стоя рядом с креслом, разглагольствовал он, – хотите – кушайте, не хотите – дышите свежим морским воздухом. Я, Виктор Сергеич, случаем, вас не обидел? Очень вы хмуритесь, а я, как увижу, что кто-то хмурится, тут же спрашиваю самого себя: не сказал ли ты, Алексей Архипыч, лишнего, обидного!

– Хватит! – сквозь зубы процедил Корсаков. – Скоморошничать можете в своей каюте.

Дурашливая ухмылка сползла с лица Чернышева.

– В самом деле, хватит, – согласился он. – Информирую: во время перерыва мой заместитель послал начальнику управления радиограмму, в коей выразил беспокойство по поводу намерений капитана Чернышева. Зачитываю ответ. – Он вытащил из кармана листок. – «Категорически приказываю экспериментальных целях ограничиться пятнадцатью тире двадцатью тоннами льда точка Случае нарушения будете освобождены своих обязанностей точка Подпись». Предлагаю хором прокричать: «Ура!»

Все промолчали.

– Через два часа приступаем к околке льда, – бесстрастно произнес Чернышев и вышел из каюты.

Разорванная схема

– Полу-ндра! – дурным голосом выл Перышкин. Бац! На палубу свалилась двухпудовая глыба.

– Спасайся, кто может!

Птаха разогнал нас по помещениям: пока с мачты, вант и штагов лед не сбит, «всяким разным» появляться на палубе запрещено. Околку верхних конструкций производили матросы, а нам будут доверены палуба, ватервейсы, шпигаты, брашпиль и тамбучина. «На это даже у вас ума хватит», – сурово заметил Птаха, глядя в пространство, но явно адресуя обидную реплику Баландину, который лишь виновато моргал глазами и подхалимски поддакивал: «Разумеется, Костя, можете на нас положиться, Костя». Только что Баландин крупно проштрафился – это если говорить мягко, учитывая его заслуги. Предыдущие околки подтвердили замечательные свойства эмали: с покрытых ею поверхностей лед сбивался несравненно легче, и от очевидного, всеми признанного успеха Илья Михайлович слегка опьянел. Как только объявили околку, он первым выбежал на палубу, влез на две бочки у лобовой надстройки, лихо ударил по ней мушкелем – и на него обрушилась огромная пластина льда, весом побольше тонны.