Дмитрий Стахеев - За Байкалом и на Амуре. Путевые картины Страница 46

Обычай, правило, программа до того всосались в плоть и кровь китайцев, что они не смеют ранее известного года отрастить себе усов, бороды, не смеют, отрастивши, их сбрить, да и бритье обыкновенно производится в известное число месяца. Не смеют они, по собственному желанию, переменить зимнюю фуражку на летнюю, — каждый выжидает известный день, в который все население переменяет зимние шапки на летние; будь в этот день 30° холода, а китайцы все-таки наденут летние шапки, потому что уж так всегда водилось, зачем же нарушать обычай.

— Ну, а вот как же насчет опиума? — спросишь бывало китайца, разговорившись о их обычаях.

— Э, приятель! Тута дела особлива, тута всегда и прежде тихоньки были повози…

— Закон же вам запрещает курить опиум?

— Тута ничего: тута всегда много люди тихоньки кури была.

Следовательно, дело совсем не в законе заключается, а в том, был ли он прежде нарушаем или нет; если был, так нечего и думать, — дорожка протоптана: не я первый, не я последний. Эта логика, кажется, общечеловеческая. А между тем, курение опиума преследуется китайским правительством жестоко; впрочем известно, что преследованием не всегда можно уничтожить преступление.

IV

Китайцы празднуют свой Новый год («белый месяц») по течению Луны. В ночь на Новый год они переменяют своего бога торговли, и если в течение года плохо шли дела, то сменяемого бога высекут розгами, не обращая внимания на его божеские достоинства; а нового бога с честью, при выстреле из пушек и при треске ракет, ставят на место прежнего. Ранним утром, только что начинает светать, китайцы, уже отпраздновав дома наступление нового года, идут в Кяхту и ходят по всем домам комиссионеров и купцов, поздравляя их со своим китайским праздником.

Для этого праздника китайцы сохраняют свои лучшие наряды и те из мелких торгашей, которые кое-как перебиваются изо дня в день мелочным торгом, тоже имеют на этот месяц (Новый год празднуется целый месяц) приличную и чистую одежду. Посещая русских, каждая китайская фуза дарит каждому русскому комиссионеру подарки: маленькие ящики цветочного чаю, шелковые материи, ящики китайских фруктов, хотя по большей части эти фрукты такого низкого качества, что их не всякий и есть будет.

Русские купцы встречают гостей с радушием и вместе с ними празднуют наступление китайского нового года, — так сливаются две национальности и горячий чай, разведенный наполовину ромом, приводит зачастую празднующих к взаимным поцелуям. В обмен за полученные от китайцев подарки, русские дарят их в свою очередь сукном, плисом, платками и проч.

К 11 часам утра поздравления обыкновенно оканчиваются и китайцы отправляются обратно в Маймайтчин.

В продолжение белого месяца улицы Маймайтчина украшаются разноцветными бумажными фонарями и бумажными флагами и значками разных цветов; через улицу, с одной стороны на другую, перекидываются веревки и бумажные значки, развешанные по ним, представляют всю улицу в каком-то странном виде: точно город замаскировался в шутовской наряд и хочет рассмешить шутками своих обитателей.

Внутри фуз раскидываются широкие столы и на них расставляются всевозможные яства; двери открыты для всех приходящих: кто бы ни был, знакомый или незнакомый, бедный или богатый, — приходи, пей и ешь: китайцы поблагодарят за внимание и будут очень рады посещению. В фузах перед домашними богами стоят тоже разного рода яства и горят разноцветные свечи.

В большой маймайтчинской кумирне, перед громадными идолами, одетыми в дорогие, ярких цветов, ткани, тоже расставляются жертвы в большем количестве, чем в обыкновенное время, свеч зажигается бесчисленное множество; на улицах и в особенности на перекрестках улиц устраиваются какие-то домики вроде часовен, внутри их ставятся боги, перед ними — жертвы и множество горящих свечей. Вечером город иллюминуется и ворота для впуска и выпуска, запираемые в обыкновенное время с солнечным закатом, — в продолжение белого месяца остаются открытыми часов до одиннадцати вечера.

На театре продолжаются спектакли, не прерываясь с утра до вечера, и оглушающий звук труб и литавр далеко несется по узким улицам города. Во все продолжение праздника китайцы и монголы густой толпой лезут на театральную площадь, на которую выходит сцена театра. Вход, как и всегда, бесплатный.

Бедный актер, за один кирпич чая (около 60 коп.), мерзнет целый день на 30° холоде, выкрикивая, насколько есть силы, какую-нибудь историческую драму, про войну одного князя с другим. Занавеса сцена не имеет и об окончании спектакля публика узнает по тому, что актеры, не снимая своих княжеских костюмов, преспокойно садятся к столу и пьют чай, согревая руки у горячей жаровни. Зрители часто сменяются, одни уходят, не дождавшись конца, другие приходят в половине пьесы, постоят, покурят, побранятся иногда, а то, пожалуй, и подерутся между собой и уйдут, заменяемые другими, новыми зрителями.

На сцене, между тем, идет спор и смятение великое: два князя, только что напившиеся кирпичного чаю и согревшие руки, кричат один на другого и ходят по сцене, делая невообразимо широкие шаги. По пяти воинов, представляющих собою силу — несметную рать, стоят с обеих сторон, с деревянными пиками. Князья кричат все громче, голоса их от морозу и от утомления голосовых органов делаются хриплыми, но князья не умолкают, и, крича, размахивают кнутами: размахивание кнутами дает знать, что князья не пешком ходят, а ездят на лошадях — публика может дополнить отсутствие лошадей на сцене своим воображением. За спинами у князей целые арсеналы стрел, и княжеские лица густо намалеваны разного цвета красками, так что видны только одни белки глаз, которыми князья ворочают во все стороны, доказывая этим, что они очень рассержены. Музыка, тут же на сцене находящаяся, ревет, и визжит, и гудит, и из всего этого выходит что-то невообразимо дикое и нелепое.

Но вот музыка стихла, войска двинулись в путь и вместе с князьями, нестройно столпившись в узких дверях, исчезают наконец со сцены. На сцене остаются одни музыканты. Через несколько времени из дверей выходит китаянка, якобы жена одного из князей. Скрипка пискливо начинает ныть и под ее звуки княгиня затягивает слезливую галиматью о том, что князь ее теперь сражается с неприятелем и его, пожалуй, чего доброго, могут убить. Так как за отсутствием в Маймайтчине женщин, роль княгини играет мужчина, то не очень-то нежные звуки вылетают из его остывшего на морозе горла. Поплакала-поплакала княгиня, потерла своими длинными рукавами глаза и поплелась назад, справедливо сознавая, что слезами горю не поможешь.