Том Стоун - Греция. Лето на острове Патмос Страница 47

Потом, как только музыканты разобрались по местам и качали играть, обстановка быстро начала меняться. В Греции считается, что чем громче музыка играет, тем оно лучше. Именно поэтому никто не сравнится с греками в страсти к огромным, чудовищным музыкальным автоматам, которые врубают на полную мощность даже в самых крошечных забегаловках. Не надо обладать богатым воображением, чтобы представить, какой концерт закатили музыканты, когда им дали волю. Казалось, им было мало, что их слышали все обитатели острова. Создавалось впечатление, будто они хотят, чтобы их музыка доносилась до всех пределов восточной части Эгейского моря. А теперь представьте, каково было тем, кто находился и работал в замкнутом помещении рядом с оркестром, в непосредственной близости от сцены и микрофонов.

Когда музыканты играли, а надо сказать, что, как только посыпались первые купюры, они практически не замолкали, в процессе общения с клиентами приходилось кричать на пределе возможности голосовых связок — иначе вас никто бы просто не услышал. Таким образом, посетители орали на нас, мы на посетителей, и волей-неволей в наших воплях вскоре начали проявляться нотки истерии и ярости.

Помимо всего прочего, чем дольше я стоял за стойкой, тем сильнее у меня начинали ныть ноги. Однако никакого другого выхода у меня не предвиделось. Холодильник, из которого я доставал напитки и который являлся частью нашей буфетной стойки, был мне по плечо, поэтому, если бы я сел, меня было бы не видно.

Я попытался напомнить себе, что несчастная Деметра находится в точно таком же положении. Я оглянулся на нее, ища сочувствия и надеясь, что увиденное придаст мне сил. Она стояла за плитой. Ее покрытое потом лицо было залито светом горящих газовых конфорок. Она, как всегда преисполненная энергии, металась между огромными сковородками, на которых готовились сельдь и картофель. На несколько коротких мгновений меня охватывал стыд. Чего я ною? Неужели я такой слабак? Однако потом я переводил взгляд на Теологоса, который вроде тоже жаловался на ноги. И что же я видел? Теологос, уютно устроившись за столиком, с удовлетворенным видом складывал деньги в ящичек из-под сигар или же опорожнял его в коробку из-под обуви, стоявшую за ним на стуле, и от этого зрелища боль, к коей добавлялось возмущение и чувство жалости к самому себе, становилась совсем невыносимой.

Каким-то чудом, не без помощи рецины — к бутылке с ней я приложился не раз и не два, — мне удалось выдержать самый пик наплыва посетителей, пусть даже воспоминаний об этом практически не осталось — лишь некая каша из звуков и лиц.

Через некоторое время, понятия не имею во сколько, ко мне подошла Даниэлла с детьми, чтобы пожелать спокойной ночи. Не помню, чтобы к нам заходили Лили, Магнус, Анна и прочие норвежцы. В памяти засели лишь крики, просьбы и бесконечная череда улыбающихся лиц, на которые снизу падал свет из застекленного холодильника, а сверху их окрашивали голубым, красным и зеленым разноцветные лампочки, развешанные Теологосом.

За дверями таверны набирал обороты праздник, чудесный разгульный вечер, главное событие каждого лета в Ливади, некогда имевшее столь большое значение для нас с Даниэллой. Сейчас я лишь мельком мог взглянуть на происходящее. С тем же успехом я мог находиться на вершине горы или в другой части острова. До нас доходили вести о творящейся снаружи вакханалии — кто-то танцевал на столах, кто-то потерял сознание, кто-то порезался разбитой бутылкой, однако все это было лишь эхом раздолья, едва проникавшим сквозь музыку и воображаемую оболочку, в которой я затворился, чтобы укрыться от неразберихи и забыть о непрекращающейся боли в ногах.

Запомнился мне еще один момент. Когда я обращаюсь к нему, у меня словно пелена с глаз спадает. Я о появлении Алекоса. Я был потрясен: раз он пришел, значит, время уже за полночь. Он бы ни за что не спустился к пляжу, не закрыв перед этим кафе на площади. Рядом с ним стоял владелец второго кафе Петрос. Оба выглядели довольными и чуть пьяными.

— Эх, Тома! — крикнул Алекос. — Здорово, правда?!

Много народу!

— Ага! — завопил я в ответ. Глянув на Теологоса, копавшегося в ящичке из-под сигар, чтобы дать сдачу, я снова устремил взгляд на наших конкурентов: — Сколько вы заработали?

— Много! — отозвался Петрос.

— Шестьдесят пять тысяч, — ответил Алекос.

— А я, — вставил Петрос, — шестьдесят.

— Бира, Тома! — крикнул Алекос. — Пива! Дай нам пива!

Где-то около четырех часов утра все неожиданно кончилось. Оркестр замолчал, музыканты быстро сложили вещи и исчезли, как, собственно, и все гуляющие. Осталось лишь несколько припозднившихся пьяных посетителей.

Я осторожно вышел из-за холодильника. Пол был усеян обрывками бумаги и объедками. Ноги скользили по пролитым напиткам.

Пока Теологос считал выручку, я, пошатываясь, вышел наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха и найти столик, на который смог бы положить ноги.

Картина царящего опустошения производила сильное впечатление. Повсюду на столах и на песке валялись козьи кости, как разбитые, так и целые бутылки и стаканы, во многих из которых покоились раскисшие окурки…

Весь этот мусор был залит падавшим из таверны светом.

К счастью, еще не начало светать. Вскоре, с наступлением зари, зрелище обещало стать еще более удручающим — перепаханное кладбище вчерашних радостей и наслаждений. Все это оставили убирать нам.

Но сперва надо было поесть и узнать, сколько денег мы заработали. Деметра позвала меня внутрь. В обеденном зале она с мальчиками быстро накрыла на стол. Нам предстояло полакомиться не остатками, а вкуснейшей тушеной козлятиной, приготовленной из лучших кусков мяса, которые она отложила в начале вечера. На тарелках были разложены еще скворчащие маридаки, только что пожаренный картофель, а в салате виднелись кубики сыра фета, которого, по официальной версии, было не достать.

Явившийся Теологос сел во главе стола. В руках он зажал бумажку, на которой вел подсчеты. Мы все выжидающе на него уставились. Сияя от удовольствия, он посмотрел на нас в ответ.

— Сколько? — спросил я.

— Очень неплохо, — ответил он.

— Сколько?

Он выдержал театральную паузу.

— Сорок тысяч драхм! — С чувством полного удовлетворения он улыбнулся и принялся накладывать себе в тарелку тушеное мясо.

На секунду я потерял дар речи. Наконец вымолвил:

— Этого не может быть.

Теологос посмотрел на меня, широко распахнув глаза, и положил себе картошки.

— Почему? — невинно спросил он.