Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев Страница 48

Петр, о чем-то быстро переговорив с главным конструктором, подошел к столу и, натужно улыбаясь, спросил:

– Ну что, понравился обед?

– Да, вполне, – ответил Саша Никифоров за всех.

– Отлично. Как доедите, можем в цех пойти, посмотреть, как что делается, – предложил конструктор.

– Ну да, давайте сходим, – сказал я.

– Ну, я тогда снаружи буду, в курилке. Подходите туда, соберемся и пойдем.

– Договорились.

Он кивнул и пошел к выходу из столовой, а я провожал его задумчивым взглядом.

«Может, даже хорошо, что их главного по ТО сейчас нет… что-то не очень хочется доверять им наши мотоциклы».

– Ну что, по коням? – сказал Ребе, первым поднимаясь с места.

– Коней бы сначала починить, – ухмыльнулся Саша Никифоров.

– Не в этом месте, старина, – пробормотал я. – Не в этом месте…

Судя по Сашиной улыбке, этот факт не печалил его, а, наоборот, радовал.

Экскурсия по цеху запомнилась диалогами с местными работягами и руководителями, которые решили, что без них нам наговорят лишнего: каждая фраза только усиливала ощущение всеобщего пофигизма.

– А вы мотоциклы где покупали?

– Дык, у вас же, в октябре!

– Да?

– Почему так ломаются?

– Герап надо было брать, а вы говно купили.

– Почему нельзя сделаеть аварийный сигнал и лампочку остатка топлива?

– А зачем?

– У вас металл – бумага, от камней вмятины, кронштейны лопаются. Фара просто отвалилась во время движения.

– Зато этот металл дешевле и легче. С хорошим металлом он бы вообще не поехал – движок бы не потянул.

– Да он во время дождя и так теряет мощность и не едет.

– А то, что в дождь не едет, это ж не двигло – это так фильтр воздушный воду набирает! Вам еще повезло, что мы масляный поставили, а не бумажный: тому в дождь сразу кранты.

– А почему воздухозаборник нельзя перенести с фронтальной стороны на боковую или обратную, чтобы вода и грязь по нему прямотоком не хлестали?

– А зачем? Кому надо, сами сделают. Вон, на наших личных воздухозаборник вообще в коляску выведен, сами можете посмотреть. Делов-то!

– Почему такая некорректная работа карбюраторов? Очень реагируют на качество топлива…

– Потому что нужно было брать инжектор, и не было бы вопросов.

– А с флиппером что?

– А что с ним?

– Ну вы вообще знаете, что он у вас тонкий и узкий, поэтому не закрывает головки спиц, и они перетирают камеру?

– А! Это, конечно, знаем. Это с Тайваня новая партия такая пришла. Но мы решили по два флиппера ставить, и тогда все зашибись.

– Странно, у нас во всех колесах по одному…

– Ну, значит, не повезло вам.

– Да это уж точно!

На выходе из цеха я увидел рабочего, который как раз монтировал колеса. И – о, чудо! – на подготовленных к бортировке у него стояло по одному флипперу.

«А нам тут рассказывают…»

Подойдя к рабочему, я спросил:

– Почему по одному флипперу в колесо ставите?

– Дык, по технологии положено!

После этого ответа у меня окончательно опустились руки, и я, обернувшись к парням, сказал:

– Поехали-ка отсюда. Тут трясина хлеще, чем в Чехове.

Нетрудно догадаться, что меня все поддержали.

* * *

1890

Чехов и Ракитин возвращались домой совершенно усталыми. С самого утра они катались по тюрьмам и везде знакомились с начальниками, заранее договариваясь о новых визитах Антона Павловича. С какими-то выходило проще – такие, как правило, знали и любили творчество Чехова, а потому охотно соглашались помочь. С парочкой упертых пришлось беседовать очень долго, и трудны были те разговоры. Особенно не повезло литератору в последней тюрьме – там буквально накануне одновременно свели счеты с жизнью трое заключенных, и начальник вообще отказался говорить с гостями. Впрочем, Чехов его за то не судил – учитывая масштаб случившейся трагедии.

– А вообще, как я понимаю, повешенные на каторге не редкость? – спросил Антон Павлович, когда они проезжали мимо дома Ландсберга. – И Карл Христофорович, помнится, говорил, что вполне обычное дело…

Один вид знакомого фасада живо напомнил Чехову про Тамару, несчастную вдову, вынутую из петли сердобольным соседом по казарме.

Ракитин, заслышав все это, заерзал на лавке и неуверенно промямлил:

– Обычное дело – это он в точку сказал… очень верно, к сожалению…

Офицер закашлялся, а потом вдруг спросил:

– А хотите, расскажу вам историю на этот счет? Такую… особенную… которую вам никто больше не расскажет? Но только прошу, если решите об этом писать, ни в каком виде не упоминайте мое имя! А то мне потом боком выйдет…

– Обещаю, – помедлив, согласился Чехов.

Сначала он хотел остановить Ракитина – впечатлений и без него хватало – но по огню в глазах, по едва уловимой нервозности спутника понял, что того давно подмывало поделиться с литератором своею сокровенной историей.

«А тут вроде бы и момент представился…»

– Ну вот, значит… – пробормотал офицер.

Он задумался ненадолго, а потом начал:

– Было это два года назад, в середине осени, которая тут особенно мерзостна. Я тогда еще только-только на остров прибыл и сразу был отправлен в Корсаковский округ. Буквально вот разместился в местной казарме, а там уже галдят, что послезавтра – казнь. Одиннадцать приговоренных, сговор и убийство.

– Одиннадцать!.. – изумился Чехов.

– Представляете, да?.. Народ постарше да поопытней и тот ходит бледный, места себе не находят, что уж обо мне говорить? Чиновники и офицеры всю ночь глаз не смыкали, бродили, словно привидения, друг к другу, пили чай… а иной раз и покрепче. Но хмель не брал. Слишком мрачные думы всех одолевали. Мыслимо ли – практически дюжину людей лишить жизни?

Антон Павлович слушал рассказ спутника и лишь качал головой. Слов не было, одни эмоции, самые разные, но сильней всех – сочувствие: невольное – к арестантам, осужденным на казнь, пусть даже справедливо; вполне понятное – к солдатам, кому надлежало стать палачами.

– И так все на нервах, а тут еще двое из приговоренных борщом отравились… – продолжил Ракитин. – Вся тюрьма на ушах стоит, не знают, что придумать. Послали тогда к начальнику округа, обо всем предупредили, и он в курсе был… но утром, как положено, спросил при всех у начальника команды – где еще двое приговоренных, должно ведь быть одиннадцать?

– А начальник команды что?

– А он, бедняга, растерялся и, окончательно разбитый, говорит – меня повесьте вместо них…

Чехов поежился, мысленно представив себе этот диалог. Слушая Ракитина, он, по старой привычке, пытался поставить себя на место этих и тех, и везде ему, конечно же, было неуютно.

– А был октябрь, поздний, погода – мерзость, все вокруг серое, мрачное, небо, как камень, тяжелое и темное. Все осужденные едва на ногах стоят, кажется, малейший ветерок, и рухнут замертво, безо всякой помощи палачей. Я стоял поодаль, в оцеплении, но видел, как священник в черной ризе носил распятие от одного преступника к другому, те целовали его, а священник все с мольбой косился на чиновника, который, спотыкаясь на каждом слове, зачитывал приговор… Каждый