Леонид Почивалов - И снова уйдут корабли... Страница 5

Она ждала от меня слов поддержки.

— Конечно, не утонем! — бодро ответил я. — Разве это шторм? Пустяк!

— Неужели бывает сильнее? Я в море впервые…

— Бывает! — бодро подтвердил я. Хотел добавить, что мне, мол, приходилось испытать и похлеще — для успокоения женщины, — а вот ничего, жив! Но все-таки удержался даже от спасительной лжи, просто заверил, что наверняка шторм скоро кончится, раз выглядывает солнце. Приятно было сознавать, что в такой час ты сам можешь кого-то ободрить.

Из раскрытой двери, ведущей во внутренние помещения судна, вдруг донеслась музыка. И стало ясно, что звучит она не из репродуктора, а кто-то там, внизу, в салоне, играет на пианино.

— Это тот самый, кто к нам сел в Констанце, — пoяснила женщина и пожала плечами. — Странный какой-то! Шторм, того гляди потонем, а он, как ни в чем не бывало, на пианино упражняется.

— Пойдемте послушаем! — вдруг предложил я.

Музыкальный салон был пуст и полутемен, и я не сразу разглядел на его маленькой эстрадке у раскрытого пианино человека. Это был венгр. Он сидел на круглой черной табуретке, расставив в стороны ноги — чтобы было легче противостоять качке, и, склонившись над клавиатурой, все теми же точными уверенными движениями рук извлекал из инструмента звуки. Наверное, играл для себя, потому что не обратил никакого внимания на наш приход, хотя дверь салона, которую я не удержал при крене, резко хлопнула.

Мы постояли, послушали. Пианист исполнял Вторую венгерскую рапсодию Листа, — это я понял без труда, вещь известная, но даже моя невеликая музыкальная грамотность подсказала мне, что, несмотря на несовершенство старенького пианино, играл он великолепно.

Я показал глазами своей спутнице на стул, предлагая послушать неожиданный концерт, она на мгновение заколебалась, наверное, предложение выглядело несообразным с обстановкой, но, подавив тоскливый вздох, опустилась покорно на стул. Я сел тоже.

Конечно, все это было неожиданным и даже странным — столь мгновенный переход от одного психического состояния в другое, от тоскливого воя ветра за бортом, дрожи в желудке к жизнеутверждающей музыке Листа. Но прошло всего несколько минут, и я, взглянув на свою соседку, увидел, что она сидит неподвижно, рот чуть-чуть приоткрыла, словно хотела снова горестно вздохнуть, но вдруг забыла о вздохе, внезапно увлеченная происходящим, глаза ее были широко раскрыты, и в них проступало изумление. А еще через недолгое время я уже ни на кого и ни на что не глядел — слушал. Музыка безвозвратно увела из этого зыбкого мира, в котором было штормовое море и корабль в море, куда-то далеко, высоко, наверно, к солнечным просветам в плывущих над «Трансильванией» непогодных тучах. А может быть, наоборот, музыка заставила взглянуть на забортный мир по-иному — смотри, какая красота, какая прекрасная сила в этом борении стихий, гордись, что и ты в нем участвуешь, сам становишься сильнее и увереннее!

Решительным движением рук пианист последним аккордом будто точку вогнал в бурное музыкальное повествование, сделал лишь короткую паузу и принялся за новую вещь. Кажется, это тоже был Лист. И опять бурно, экспрессивно, с азартом, будто снова и снова бросал вызов шторму, который, жестоко швыряя судно на волнах, пытался скинуть со своего места и музыканта, оборвать мелодию, разбить ее вдребезги о зыбкие пляшущие стены салона. Вроде бы дразнил стихию: а ну, одолей!

Мелодия завершилась на особом, подчеркнуто мажорном взлете, и он чуть откинулся от инструмента, чтобы перевести дух; в салоне вдруг зааплодировали. Я оглянулся: на диванах и креслах сидели люди. Это были наши немногочисленные пассажиры, кельнеры из ресторана, двое из командного состава судна в черных френчах с золотыми нашивками на рукавах.

Венгр тоже обернулся, и в его лице отразилось легкое удивление: играл для себя, под настроение, а, оказывается, давал концерт. Слегка склонив голову в благодарность за одобрение зала, он коротко, дружески, как-то по-свойски улыбнулся нам, мол, ничего, все будет хорошо! Снова обратился к инструменту и снова принялся за Листа — вроде бы на «бис».

С того времени великий Ференц Лист в моем сознании непременно соединяется с представлением о штормовом, бурном, неукротимом море, которое так красиво в неистовстве, грозно, опасно, но нестрашно: а ну, одолей человека! Не сможешь!

Моя соседка наклонилась ко мне и прошептала:

— А может быть, мы все-таки не потонем? Как вы думаете? — кивнула в сторону пианиста. — Раз он так…

— Думаю, что не потонем.

Теперь я решил окончательно: венгр — музыкант.

И наверное, незаурядный. Видимо, едет в Тирану на гастроли. Надо обязательно сходить на его концерт.

…Ветер, ветер, на всем белом свете… Он буйствовал и в Эгейском, и в Ионическом море, и даже в Адриатике, упрятанной за мощные скалы Италии и Греции. Но мы уже привыкли к шторму, и нас он так и не смог одолеть. И шторм сдался.

Когда «Трансильвания» подходила к албанскому порту Дуррес, море вдруг успокоилось, в воздухе потеплело, и все мы на борту лайнера ожили и повеселели. Над ярко-зеленой полоской берега, подобно тучам, где-то в глубине страны вставали синие очертания могучих гор.

В порту встречающих было немного и всего несколько автомашин. Одна из автомашин, самая большая и красивая, подъехала прямо к трапу. На ее крыле развевался флаг. Это был флаг Венгерской Народной Республики. Из этой машины и другой, которая подкатила к трапу следом, вышли пятеро темноволосых мужчин в костюмах, при галстуках и направились к судну. А по трапу к ним спускался «наш» венгр. Улыбался и издали махал встречающим рукой. Он шел по трапу, не торопясь, степенно, откинув плечи, высоко держа голову, и я снова залюбовался его ладной спортивной фигурой. И немного грустно было сознавать, что приходится расставаться с этим человеком, который вызывал у меня такое любопытство, но с которым я почему-то не решился познакомиться в пути.

Меня тоже встретили. Мой коллега, советский корреспондент, подходя к трапу, поздоровался с прибывшим венгром, пожал ему руку, и я услышал:

— Как добрались?

— Превосходно.

Оказывается, венгр говорил и по-русски!

— Кто это? — спросил я своего коллегу, когда мы сели в машину.

— Посол Венгрии.

Одиночество

Разлепляю веки, надо мной на белой глади низкого потолка весело пляшут солнечные зайчики. Они забрались в каюту через круглое стекло иллюминатора, попрыгав предварительно на крутых спинах волн. За иллюминатором Индийский океан. Я снова закрываю глаза. Вставать не хочется. Мерный шум волн за бортом снова нагоняет дрему. Но я уже противлюсь сну. Просто лежу с закрытыми глазами и думаю. О Москве. О доме. Сейчас в Москве еще раннее утро. Мать наверняка уже на кухне — в этот день она каждый год неизменно печет пирожки с капустой, такие славные пирожки. А отец, конечно, отправился на Трубную площадь к киоску за свежими газетами. Он не спеша идет по площади, а над ним трепещут на ветру праздничные флаги. С Цветного бульвара долетает нежный запах пробуждения — на липах уже набухли почки. Черные зевы репродукторов из-под крыш домов разносят по улице знакомое с самого детства: