Иржи Ганзелка - Там, за рекою, — Аргентина Страница 54

— Muy buenos días, — раболепно произносит, высовываясь из окошка, наш проводник. И, значительно подняв указательный палец, оборачивается к нам: — Это был сеньор Мориниго, брат бывшего президента республики. Он идет в Каакупе пешком, как и все остальные!

Восьмого декабря в заброшенный Каакупе отправляются не только паломники, но и процессии торговцев. Машины, нагруженные пивом, льдом, лимонадом, сластями, лентами, мишурой. Накануне здесь уже разбили свои переносные «фабрики» — trapiche — лавочники, возложившие на себя обязанность утолять жажду паломников. Они соорудили примитивные прессы, этакие массивные зубчатки с конным приводом, привезли кучи сахарного тростника и впрягли в это свое «предприятие» пару волов, завязав им глаза. Время от времени владельцы колют их длинной пиканой, суют между валиками охапку нарубленного тростника и тут же отскакивают, давая дорогу живым автоматам, которые останавливаются лишь для того, чтобы получить клок сена и ведро воды. Парень со сверкающими глазами проворно убирает сосуд с пенистым соком, а под желоб подсовывает следующий.

— Veinte centavos, veinte centavos! — выкрикивает он в изнывающую от жажды толпу и переливает желто-зеленую жидкость с кусками тростникового волокна в стаканы, к которым тянутся десятки рук.

Рядом с trapiche взвизгивают карусели. Перед рядами двуколок пылают костры с асадо на жаровнях, выдолбленные тыквы с матэ ходят по кругу от лавочника к лавочнику. Продавщицы чипайи — круглых кукурузных лепешек — зазывают покупателей. На земле расставлены пирамиды великолепных обожженных сосудов, жбанов, подсвечников, ваз, лампадок, блюд с орнаментами модернизированных инкских рисунков. Расписные веера из соломы, яркие сомбреро, груды бананов, ананасов, дынь, плодов манго.

Перед лавчонкой с фруктами смуглый паренек заманивает покупателей, напевая парагвайскую милоягу и сам себе аккомпанируя на гитаре. Среди собравшихся слушателей стоит пожилая женщина, держа у сморщенной груди спящего карапуза. Старушка пожевывает беззубыми деснами мундштук и удовлетворенно попыхивает им.

В центре просторной площади стоит возвышение с чудотворной статуэткой Голубой Девы. Тут же рядом — астматическая фисгармония. Всюду куда ни глянь — красно-сине-белые национальные флаги Парагвая. Площадь забита людьми так, что яблоку негде упасть. Колокольный звон плывет над этим многоцветным ковром, который колышется и плещется, словно морской прибой.

Потом все это многолюдное сборище одновременно опускается на колени. Полуденное солнце немилосердно палит обнаженные головы людей, пришедших сюда из лесной глуши. Пеоны, моряки, санитарки в белых халатах, высокие государственные чиновники, женщины в дешевых ситцевых блузках, полицейские в мундирах, сморщенные старухи с черными зонтами от солнца, лесорубы в майках, прилипших к их бронзовым лоснящимся спинам. Все сейчас стоят на коленях друг возле друга, покорные, вперив взгляд в крупный песок площади. Здесь можно увидеть тонкие, как паутина, косынки— ньяндути на головах очаровательных девушек и тут же, рядом, — грубое пончо из пестро окрашенной шерсти. Нейлоновые чулочки и босые, растрескавшиеся ступни. Легкие шляпки от самых шикарных модисток Буэнос-Айреса и широкополые соломенные сомбреро, разрисованные орнаментами. Сложенные руки с покрытыми карминовым лаком ногтями, и рядом руки, иссеченные шрамами, отвердевшие от мозолей.

Только один раз в год, в день зачатия девы Марии, все парагвайцы равны перед каакупской Milagrosa Virgen Azul — Чудотворной Голубой Девой.

У входа в храм вокруг кургана, на котором пылают сотни свечек, теснятся толпы. Люди проталкиваются вперед, чтобы, наконец, и для них наступил момент очищения. С голов их, с ободранных плеч падают к ногам одетой в голубой шелк статуэтки кирпичи, камни, груды глины, бревна — воплощение грехов. А рядом с курганом — перед входом в храм — демонстрация человеческой нищеты: руки, протянутые за милостыней. Бескровная рука рахитичного ребенка; скрюченная, разлагающаяся рука прокаженного; судорожно сведенная рука паралитика; прозрачная от истощения ручонка девочки; руки, облепленные нарывами и струпьями, — руки, руки, руки… А над ними лица, просящие и безучастные, жаждущие жизни и угасающие, «львиные лица» и отвислые подбородки прокаженных, высохшие лица мумий, чудовищно вздутые лица, у которых недостает носа, губ, части щеки.

Лица, которые сливаются в единый кошмарный вопль человеческого горя, в страстное обвинение жестокого, хищного строя, который бросает умирающих людей на произвол судьбы, на откуп слепой вере, фанатизму.

А мимо проходят торжественные процессии, равнодушные к человеческим мукам.

Дароносицы, церковные служки, колокольный звон.

С приближением вечера караван отправляется в обратный путь.

Через полтора часа в Асунсьон вернутся сверкающие лаком «паккарды» министров, через два с половиной — дребезжащие грузовики лавочников, которые высыплют на стол приличный барыш за святые иконки и витые свечки. Поздно ночью загремят по утихшим асунсьонским улицам двуколки, нагруженные спящими детьми и обвешанные освященными платками. А завтра и послезавтра до города доплетутся верующие, у которых нет даже гуарани на автобус.

По асунсьонским улицам скрипят старые, разболтанные трамваи. Возле затихшего порта стоит охрана. Шестидесятикилометровая асфальтовая змея устало ползет из Каакупе в Асунсьон, неся на чешуйках кожи тысячи муравьев, которые «За высокой травой» увидели кусок голубого шелка.

Чудесны порты мира. В них намного больше романтики, чем в самой сложной паутине вокзальных рельсов, между мрачными городскими стенами. Порты не скованы ни стрелками, ни блокпостами, ни семафорами. В них отражается гордость непокоренных морей, в них звучит величественный байроновский апофеоз океана: «И бороздят тебя сто тысяч кораблей, следа не оставляя…»

Ничего, по существу, не меняет и тот факт, что иногда они бывают удалены от бескрайных водных просторов на сотни километров. Когда видишь морского великана с надписью «Панама» на корме и при этом знаешь, что он добрался сюда через полторы тысячи километров суши, то невольно тебя охватывает безграничное восхищение и уважение к его экипажу и лоцману. Ибо — да будет тебе известно! — пробираться болотистым руслом реки, даже если это Парана и Парагвай, несравненно хуже, чем плыть по звездам и компасу.

Таков и порт Асунсьон.

У высоких каменных молов с боку на бок покачиваются узкие лодки, морские суда, привязанные к объемистым стальным грушам, задумчиво стоят у причалов, словно лошади в конюшне. Солдаты, небрежно уперев ружья прикладами в сапог, караулят вход здания, задняя часть которого смотрится в мутное зеркало Парагвая, обрамленное мачтами, реями и стрелами кранов. Рабочие в полотняных штанах обматывают тросами мешки с табаком, кебрачозым экстрактом и шерстью, тюки хлопка и свертки кожи и время от времени прикрывают ладонью глаза, провожая взглядом груз до самой палубы. Пирамиды ящиков и бочек, сложенные здесь, ждут, когда за них будет уплачена пошлина.