Мария Павлович - Сезон дождей Страница 6

— Какие у тебя планы? — ее голос прозвучал почти ровно. Из-за этого «почти» он все чаще стал отказываться от их редких бессмысленных встреч.

— Никаких. Я очень устал. Прости.

— У тебя ужасный голос.

— Мне нездоровится.

Почему он до сих пор испытывает чувство вины? Он вспомнил, как первый раз спал с ней. Он возвращался домой и грезил наяву, все ее жесты, взгляды были наполнены особенным смыслом. Он жил в ее невысказанных мыслях и непроизнесенных словах.

Надо было остановиться тогда. То, что было дальше, не могло быть лучше того, что уже произошло. Его хватило на год.

— Прости, — его тон смягчился.

— Поговори со мной, — попросила она. — Расскажи, что делал сегодня. Я скучаю по тебе, по нам.

Он молчал. В их разговорах стало много тягучих, липких пауз. Трудно поверить, что отныне и навсегда они обречены, так же как и все.

— Я рассказывал тебе, что мой дед был графом? — Сказав это, он почувствовал себя дураком, но ему полегчало. — Его звали Иван Александрович Строговский. Тебе еще интересно? В юности он обучался летному делу в школе «Ле Бурже» под Парижем. Накануне Первой мировой женился на девушке по имени Мари. Большая чистая любовь. — Александр позволил себе усмехнуться, как будто устыдился собственных слов.

Мадлен тихонько дышала в трубку. Она умела слушать.

— В октябре семнадцатого года, после учебы, дед вернулся в Россию, как истинный патриот защищал родину от большевиков. Воевал под началом белого генерала Врангеля, с остатками армии очутился в Крыму. Держал последний бой, чуть не погиб. Его спасли цыгане. — Он прервался. — Ненавижу все эти разговоры о детстве… Прости, терпеть не могу, когда люди пересказывают друг другу сны, родословные, генеалогические деревья.

— Не хочешь, не продолжай, — спокойно сказала Мадлен.

Он замешкался:

— Да нет, на самом деле это смешная история о том, как у меня отобрали сто тысяч евро.

Короче, после революции дед осел в Калуге, преподавал в гимназии, сблизился с профессором Циолковским, моим прадедом, женился на его приемной дочери, моей бабушке. Родил свою дочь — мою маму. Сменил фамилию на «Виноградов», чтобы избежать преследования коммунистов, и стал жить-поживать в российской глуши. Во время Второй мировой его взяли переводчиком в эскадрилью «Нормандия — Неман». Он геройски сражался… погиб в последние дни войны. Бабушка тяжело переживала его смерть. Но спустя пять лет выяснилось, что он жив. После окончания войны дед сбежал во Францию и воссоединился со своей первой женой Мари. Я его не виню. У бабушки был ужасный характер. — Голос Александра невольно выдал старую, тщательно скрываемую обиду.

— Откуда вы узнали, что он жив? — спросила Мадлен.

— В начале пятидесятых мы получили от него письмо. Письмо привезли какие-то люди, проездом из Франции, они понятия не имели, кто мы такие. Послание оказалось актом раскаяния. Дед признался, что жив, просил прощения… даже упомянул некое наследство, которое планировал оставить дочери и ее детям.

— Письмо у тебя?

— Бабка сочла все это полным бредом и, впав в бешенство, сожгла его вместе с дневниками, которые хранились у нас все эти годы. Мама успела переписать по памяти лишь ту часть, где говорилось о наследстве. Ей тоже хотелось баснословно разбогатеть и уехать в Европу. — Он потянулся к пачке сигарет и закурил. — Мама рассказала мне эту историю на четырнадцатый день рождения. До этого я был уверен, что дед погиб на войне. Естественно, как любой мальчишка в этом возрасте, я заболел идеей найти деда или хотя бы его дневники, которые наверняка сохранились где-то во Франции. Я мечтал отыскать сокровища. Представляешь, какое впечатление все это произвело на неокрепшую психику подростка.

— Почему ты не говорил мне об этом раньше? Почему не просил помочь? — упрекнула его Мадлен.

— Я хотел. В тот день, когда нас познакомили, я пришел на прием именно с этой целью. Думал вовлечь тебя в процесс поиска.

— И?..

— Ты знаешь, что было потом, — отмахнулся он. — Как-то стало не до дневников.

— А что было написано в письме про наследство? — Мадлен сдержалась от еще одного ненужного путешествия в их прошлое.

— Я помню кое-что наизусть. «Белые молчаливые страницы тетрадей, которые я покрывал из года в год тысячами слов, причиняющих боль, не даровали мне искупления. Прости меня. За пределами времени и пространства…»

Его декламацию прервал сигнал, извещающий о звонке на второй линии.

— Подожди секунду, — попросил Александр. Он посмотрел на экран телефона, где нетерпеливо мигало знакомое имя. — Варвара Леонидовна!

— Александр, — в строгом голосе домработницы едва улавливалась нотка назидательности. — Я тут подумала, а какой ящик вы проверяли?

— Сто девяносто пятый. А что?

— А сто девяносто шестой?

— Зачем? — не понял он.

— Затем, что вы прописаны в квартире сто девяносто шесть. Вы же не переоформили квартиру в БТИ после объединения, по факту вы так и владеете двумя соседними квартирами.

— Но я всегда указываю сто девяносто пять.

— Это вы! Но если это официальное письмо, оно придет по адресу прописки. А прописаны вы в сто девяносто шестой.

— Ясно. — Он нетерпеливо переключился обратно на Мадлен: — Извини, надо бежать. Я перезвоню.

— Алекс! — Она как будто поймала его за рукав, перед тем как захлопнется дверь. — Пожалуйста, перезвони.

Не дожидаясь лифта, он бегом спустился вниз по лестнице. Консьерж испуганно выглянул из маленького окошка, но, завидев его в холле, тут же убрал голову назад.

В ящике не было ничего… кроме толстой тетради, завернутой в прозрачный пакет..

Что он почувствовал? Он ждал облегчения, но испытал злость и горечь. Чужая красивая жизнь, которая могла быть частью его судьбы, пронеслась, как одно мгновение, и закончилась. Уже не важно почему.

На первой странице будто в насмешку стояли знакомые слова. Он перечитывал их миллион раз. Только теперь вместо размашистого маминого почерка выцветшие буквы выстроились в один ровный, аккуратный ряд.

«За пределами времени и пространства, между небом и землей он танцует в пустоте под звуки космоса». Это и есть великое завещание деда. Он написал это в письме, сделал заглавной фразой дневника. Что это означает?

Александр почти не спал. Он узнал много о жизни Ивана Строговского. Даже слишком много, кое-что он предпочел бы не знать. Последняя запись была сделана в пятьдесят четвертом году в Каннах, в ту самую поездку, когда дед решился отправить письмо в Россию. Ласковое средиземноморское солнце и соленый морской бриз навеяли мысли о раскаянии. Как трогательно! Они останавливались в доме Пикассо. Между страницами лежали пожелтевшие наброски художника, возможно стоящие сегодня сотни тысяч.