Мишель Пессель - Путешествия в Мустанг и Бутан Страница 60

Час спустя появился Тенсинг с дымящимся блюдом риса. Из кармана он извлек четыре яйца и попросил показать, как их жарят.

Я забеспокоился:

— Как же так, мне сказали, что ты умеешь готовить!

— Умею. Я умею варить рис.

Этим ответом он полагал исчерпать тему. Все очень просто: мой повар умел варить рис. Рис, и ничего более. Абсолютно ничего! Его это не смущало, поскольку ничего иного он не ел.

Не без отвращения я отправился на кухню, где познакомил его с «черной штукой» — так мы стали именовать перец. Вместе с банкой карри, бутылкой кетчупа и пачкой горчицы в порошке он составлял все приправы, которые я захватил в поход. Так что, не считая пряностей, которые можно было раздобыть на месте, «черная штука» и «желтая штука» (горчица) сделались вскоре похоронным аккомпанементом гастрономическому фиаско, которое я потерпел в Бутане. Да, была еще «белая штука» — разновидность пальмового масла.

Я показал Тенсингу, как класть немного «белой штуки» на сковородку, потом разбить яйца, добавить «черной штуки», соли и жарить. Обескураженный сложностью всех этих кулинарных манипуляций, Тенсинг сказал мне — и это была чистая правда:

— Лучше уж вам самому ее делать!

Так я и поступил, а Тенсинг, передавая мне необходимые ингредиенты, заметил, что было бы хорошо запастись сушеным мясом.

По возвращении в комнату Тенсинг вытер тарелки и вилки своей рубашкой, становившейся, увы, все грязнее и грязнее. Вопреки логике Тенсинга тарелки не стали от этой операции чище! Подбирая последние кусочки яичницы, я с умилением предался воспоминаниям о Калае, поваре-непальце, который ходил со мной в район Эвереста, а потом в Мустанг. Какие он делал пельмени, когда снаружи бушевал дождь! Какие он пек пирожки на леднике! А его пироги — хотя первый представлял собой смесь шоколада с чесноком…

Приход старшего сына ньерчена с тибетской гитарой не очень скрасил мой обед.

Я добавил еще немного «черной штуки» и, проглотив последний кусок, тотчас встал, дабы изгнать из памяти воспоминания о том, что я ел.

Следующим утром на рассвете вопреки всем ожиданиям явился крестьянин, посланный тримпоном, чтобы отвести нас в Пуна-кху. Сидя на пороге, он смотрел, как мы одеваемся, потом с удивлением стал разглядывать мой спальный мешок. Удивление его возросло еще больше, когда он узнал, что мешок набит пухом. А когда он увидел сверкающие кастрюли, то тут же заявил, что нам придется платить по особому тарифу.

Тенсинг стал энергично защищать мои интересы, продолжая складывать багаж. Несколько чемоданов и узлов мы оставляли на месте. Времени готовить завтрак не было. Я вскрыл банку консервированного супа и должен признать, что в холодном виде, да еще натощак это не деликатес. Властитель закона следил за нашим отъездом с привычным безразличием.

Владелец горных лошадок громко прикрикнул на них, ибо животные осквернили священный чортен, обойдя его против часовой стрелки, а это большой грех. Мы попятились назад, и, пока мы так маневрировали, вьючная лошадь и мой пони вдруг исчезли, словно растворившись в прозрачном воздухе.

Посмотрели направо, налево, побежали туда, обратно, взобрались на холм, оглядели окрестности, спросили проходящего монаха; набегавшись вдосталь, мы уже собирались плюнуть на всю затею, как вдруг заметили позади рощицы маленький домик. У ворот амбара лежали наши сложенные вещи, стояли расседланные лошади, а проводник спокойно завтракал. Он прошел ровно 250 метров.

Я устроил скандал. Жена нашего караванщика в ответ улыбнулась— это была очень красивая женщина… Вскоре подпруги были затянуты, седла покрыли красными ковриками, на шею животным повесили колокольцы, и через минуту мы уже трусили на север к реке. Тенсинг ехал сзади, почтительно придерживая мои камеры.

На берегу реки остановились возле монастыря с двумя деревьями фантастических размеров. Сторож позволил осмотреть изящные барельефы в нишах на внешней стене здания.

Возле лошадей нас ждал глухонемой мальчик лет семи. Дорога теперь шла по кромке берега Мачу. В разгар муссона река превратилась в ревущий поток шириной 50 метров, чьи грязно-молочные воды, переполненные илом и песком, алчно лизали берег. Солнце жарило вовсю. Каждые 100 метров берег сбегал вниз, образуя дивной красоты песчаные пляжи, напоминавшие взморье. В довершение картины жесткая трава трепетала на песчаных дюнах, полумесяцем окаймлявших пляжи. Если не смотреть на окрестные горы, можно было вполне вообразить себя в Сахаре.

Лошади вязли в нагретом песке. В ущелье было нечем дышать, словно в печке. Пляжи созданы для отдыха и полуденной дремы, а не для марш-броска…

Я слез с лошади: дорога была ровной, а деревянное седло, несмотря на положенный сверху коврик, оказалось чертовски неудобным. В прежних походах по Гималаям я редко двигался верхом, и, поскольку в дальнейшем на эту роскошь рассчитывать не приходилось, надо было тренировать ноги. Уже скоро три года, как они служили мне декоративной принадлежностью, годной лишь на то, чтобы нажимать на педаль акселератора, а при случае — на тормоза. И сейчас это хорошо давало себя знать: ноги вдруг начинало ломить в самых неожиданных местах и, как обычно, не вовремя.

А что, если искупаться? Для Тенсинга это могло бы стать полезным крещением — он окунется впервые в жизни.

После трех часов ходьбы сделали привал на одном из уютных пляжей. Тело у Тенсинга оказалось чистым, зато на своем я обнаружил невероятное количество дорожной пыли. Вода была ледяная в буквальном смысле: поток вырывался из-под ледника километрах в пятидесяти выше. Купание прошло благополучно, хотя я лязгал зубами от холода.

Тенсинга разморило на солнце. Лошади разбрелись щипать траву, а караванщик исчез. Глухонемой ребенок, естественно, не мог мне ответить, надолго ли. Давно пора в путь. Не за тем я приехал на край света, чтобы нежиться на пляже! И тем не менее в последующие месяцы купание в Мачу оставалось сладким воспоминанием. Название «Мачу» означает «матушка-река»: южнее, в Ассаме, индийцы называют ее Санкош за ленивый бег. Я жестами пытался послать мальчонку за караванщиком. Оказалось, тот прикорнул под кустом. Да, Христофора Колумба, как видно, из меня не получится: великий капитан вряд ли допустил бы подобную расхлябанность…

Дорога поднялась на довольно широкий карниз, кое-где врезавшийся в скалу; часто встречались побеленные известью чортены и длинные молитвенные стены.

Мы двигались к Пунакхе. Сколько раз за эти десять лет я произносил это слово — первое бутанское слово в моей жизни! Во всех прежних атласах оно соседствовало с двойным кружочком, уравнивавшим Пунакху в правах с остальными столицами. Оно было выписано такими же буквами, как Париж, Лондон и Вашингтон, но мне не удалось до 1968 года раздобыть хотя бы одну фотографию этого города. Четыре года назад Пунакха перестала быть столицей, титул перешел к Тхимпху. Но в действительности Пунакха по-прежнему оставалась зимней столицей страны, а Тхимпху делалась ею лишь на лето.