Жюль Верн - Михаил Строгов Страница 60

Отсутствовали на приеме у захватчиков лишь жители Сибири. Те, кто не смог бежать, закрылись в своих домах, страшась грабежей, которые Феофар-хан мог объявить и тем достойно завершить торжественную церемонию.

Эмир соблаговолил появиться на площади только в четыре часа, под гром фанфар, треск тамтамов и залпы мушкетов и пушек.

Феофар восседал на своем любимом коне, чью холку украшал султан из бриллиантов. Сам эмир был по-прежнему облачен в военный костюм. Слева и справа выступали ханы Коканда и Кундуза и их высокие сановники, за ними следовал весь его многочисленный штаб.

На площади появилась первая из жен Феофара — королева, если позволительно так называть султанш бухарских государств. Впрочем — королева или рабыня, — персианка была изумительно красива. В нарушение магометанского обычая и явно по капризу эмира лицо ее было открыто. Волосы, разделенные на четыре косы, нежно касались ослепительно белых плеч, которые едва прикрывала шелковая, расшитая золотом накидка, прикрепленная сзади к островерхой шапочке, усыпанной бриллиантами самого высокого достоинства. Из-под юбки синего шелка с широкими темными полосами ниспадали на ноги «зирджамэ» [86] из шелковой дымки, а грудь мягко облегала «пирахан» [87] — кофта из той же ткани, изящным вырезом открывавшая шею. При этом вся она, с головы до самых ног, обутых в персидские туфли, была столь обильно усыпана драгоценностями — золотыми туманами [88], нанизанными на серебряные нити, четками из бирюзы, камнями «фирузе» из знаменитых рудников Эльбурса [89], ожерельями из сердоликов [90], агатов, изумрудов, опалов и сапфиров, что ее корсаж и юбка казались целиком сотканными из драгоценных каменьев. Что касается тысяч алмазов, сверкавших на ее шее, руках, запястьях, поясе и ногах, то миллионов рублей не хватило бы, чтобы покрыть их стоимость, а яркость блеска создавала впечатление, будто в центре каждого из них под сильным током пылала вольтова дуга, сотканная из солнечного света.

Эмир и ханы спешились, как и сановники, сопровождавшие их. Все уселись под роскошным шатром, раскинутым в центре первой площадки. Перед шатром на священном столике лежал, как всегда, Коран.

Первый заместитель Феофара не заставил себя ждать, и около пяти часов оглушительные фанфары возвестили о его прибытии.

Иван Огарев — «Меченый», как его уже прозвали из-за шрама, наискось пересекавшего лицо, одетый на этот раз в форму татарского офицера, подъехал к шатру эмира. Его сопровождала часть солдат из лагеря Забедьево, которые затем выстроились по краю площади, оставив лишь место для зрелищ.

Иван Огарев представил эмиру своих главных офицеров, и Феофар-хан, не изменяя той холодности, что составляла суть его достоинства, принял их так, что они остались довольны.

Во всяком случае, именно так истолковали это событие Гарри Блаунт и Альсид Жоливэ, двое неразлучных, которые отныне объединили свои усилия для охоты за новостями. Покинув Забедьево, они быстро достигли Томска. Их продуманный план состоял в том, чтобы незаметно оторваться от татар, присоединиться как можно раньше к какому-нибудь русскому корпусу и, если удастся, направиться вместе с ним к Иркутску. Все, что они повидали на захваченной земле — пожары, грабежи, убийства, — потрясло их до глубины души, и они спешили оказаться в рядах сибирской армии.

И все же Альсид Жоливэ дал понять своему собрату, что не может покинуть Томск, не сделав зарисовки триумфального вступления татарских войск — хотя бы ради удовлетворения своей любопытной кузины, и Гарри Блаунт согласился на несколько часов задержаться в городе; однако уже в тот же вечер оба должны были продолжить свой путь на Иркутск; обзаведясь добрыми лошадьми, они надеялись обогнать разведчиков эмира.

Итак, Альсид Жоливэ и Гарри Блаунт, смешавшись с толпой, наблюдали происходящее, стараясь не упустить ни одной мелочи празднества, сулившего им материал на добрых сто строк хроники. Они отдали дань восхищения великолепию Феофар-хана, его женщинам, офицерам, стражам и всей этой восточной пышности, о которой церемонии европейских дворов не могут дать ни малейшего представления. Но с презрением отвернулись, когда перед эмиром предстал Иван Огарев, и не без некоторого нетерпения ждали начала празднества.

— Видите ли, дорогой Блаунт, — сказал Альсид Жоливэ, — мы пришли слишком рано, подобно тем добропорядочным буржуа, которые за свои денежки хотят получить сполна! Ведь это не более чем поднятие занавеса, а хорошим тоном было бы явиться точно к началу балета.

— Какого балета? — спросил Гарри Блаунт.

— Да непременного, черт возьми, балета! Но мне кажется, что занавес сейчас подымется.

Альсид Жоливэ выражался так, словно и впрямь был в Опере; вынув из футляра лорнет, он с видом знатока приготовился смотреть «первые вариации труппы Феофара».

Но дивертисмент был упрежден мрачной церемонией.

И в самом деле, триумф победителя не мог быть полным без публичного унижения побежденных. Вот почему солдатский кнут согнал сюда сотни пленных. Перед тем как растолкать по городским тюрьмам, их должны были провести пред лицом Феофар-хана и его союзников.

В первом ряду среди пленных шел Михаил Строгов. Согласно приказу Ивана Огарева, к нему был приставлен специальный взвод солдат. Здесь же находились его мать и Надя.

У старой сибирячки, сохранявшей силу духа, пока речь шла только о ней самой, теперь было смертельно бледное лицо. Она предчувствовала, что готовится нечто страшное. Не без причины привели к шатру эмира ее сына. И она дрожала за него. Иван Огарев, прилюдно получивший удар кнутом, предназначавшийся ей, был не из тех, кто умеет прощать. Месть его будет беспощадной. Михаилу Строгову наверняка уготованы те мучительные пытки, которые в обычае у варваров Центральной Азии. И если в тот момент, когда на Строгова набросились солдаты, Иван Огарев сохранил ему жизнь, то лишь потому, что прекрасно знал, чем обернется для того предание суду эмира.

К тому же со времени роковой сцены в лагере Забедьево мать с сыном даже не могли поговорить. Их безжалостно оторвали друг от друга. И тем усугубили страдания обоих — ведь каким облегчением явилась бы для них возможность побыть вместе эти несколько дней плена! Марфе Строговой так хотелось попросить у сына прощения за все зло, которое она невольно ему причинила, и она казнила себя за то, что не смогла совладать с материнскими чувствами! Если бы там, в Омске, когда она лицом к лицу столкнулась с сыном на почтовой станции, у нее хватило сил сдержаться, Михаил Строгов прошел бы неузнанный мимо и скольких бед удалось бы тогда избежать!