Аркадий Фидлер - Белый ягуар - вождь араваков. Трилогия Страница 66

Спутники мои, изнуренные неволей, оборванные и жалкие, при виде этого великолепия не могли прийти в себя от восхищения, граничившего с завистью. Лишь теперь, узрев этого своего сородича, они, пожалуй, впервые ощутили подлинный аромат свободы и до конца осмыслили все значение своего бегства.

С понятным волнением расспрашивали они, как живут теперь их родичи на реке Итамаке, но Фуюди неохотно и скупо отвечал, что все в порядке, зато сам дотошно выпытывал подробности наших злоключений.

Товарищи мои ничего не утаивали.

Затем Фуюди обратился ко мне:

— Мои соплеменники хвалят тебя, Белый Ягуар, за помощь и дружбу. Поэтому я тоже приветствую тебя как друга и брата. Екуана, мой гостеприимный хозяин и вождь варраулов, приглашает тебя и всех других в свое селение. Сегодня у него большое торжество, и он хочет достойно вас встретить!

— Охотно принимаю приглашение! — ответил я. — А какое предстоит торжество?

— Муравьиный суд. Сын вождя женится…

Я плохо понял, о каком муравьином суде идет речь, но все мои спутники встретили это известие с радостным возбуждением, и я не стал вдаваться в подробности.

В этот момент несколько больших лодок с множеством гребцов вынырнуло из-за поворота реки и устремилось к нам. Шхуну взяли на буксир, и в таком строю совместными усилиями мы двинулись к селению варраулов, лежавшему совсем рядом, в какой-нибудь четверти мили от места нашей прежней стоянки.

Тем временем Арнак и Вагура принесли испанский мундир капитана корабля, тот самый парадный и чертовски тесный мундир, с которым не пожелали расстаться на сгоревшей бригантине, и предложили мне немедля его надеть. Я положился на их знание местных нравов и, не переча, напялил на себя и камзол и штаны. Кроме того, я надел башмаки, нацепил шпагу с перламутровым эфесом, а за пояс сунул серебряный пистолет.

Но венцом великолепия и могущества оказалась шкура ягуара.

Ах, теперь только я наконец понял! В последние дни путешествия наши женщины извлекли из трюма шкуру убитого на острове ягуара, разложили ее на палубе и с утра до вечера мяли, расчесывали, чем-то натирали, пока она не стала совсем мягкой и нежной, а шерсть обрела чудный блеск. И вот теперь эту шкуру возложили на меня таким образом, что голова хищника прикрывала мою голову, оставляя открытым лишь лицо, а остальная часть свободно ниспадала на спину до самых пят.

Последствия этого маскарада оказались совершенно неожиданными. Друзья смотрели на меня словно на какое-то божество, и даже у строптивой обычно Ласаны глаза потемнели от волнения и стали невыразимо прекрасными. Во мне шевельнулось что-то похожее на тщеславие, но, устыдившись, я тут же подавил это чувство и обратился к Манаури:

— Послушай, вождь! Торжество — это хорошо, но нет ли здесь какого-нибудь подвоха?

— Нет, — заверили меня Манаури и Арнак. — Можешь нам верить!

Тем временем мы подплыли к селению. На поляне, отвоеванной у зарослей, стояло на высоких сваях десятка два хижин, а точнее — шалашей под крышами, но в основном без стен. Жилища были разбросаны там и сям, в отдалении друг от друга. Посередине поляны у самой воды возвышался, опять-таки на сваях, обширный помост шагов сто в ширину и такой же длины. На нем разместилось несколько хижин, но одна подле другой и притом более просторных и внушительных, чем разбросанные по соседству. С трех сторон они окружали незастроенное пространство, образуя на помосте площадку, обращенную к реке.

На этой площадке под обширным навесом из пальмовых листьев нас ожидал вождь Екуана в окружении двух десятков старейшин племени, вооруженных луками, копьями, палицами и щитами. Вождь, индеец на редкость тучный, восседал на богато украшенном резьбой табурете, все же остальные вокруг стояли.

Поблизости пустовали еще три табурета, предназначенные, как видно, для нас — гостей.

Тела всех встречавших нас были богато раскрашены и увешаны ожерельями, лентами и бусами из клыков диких зверей и ярких плодов. Но только у одного Екуаны на голове красовался роскошный головной убор из орлиных перьев, и я сделал вывод, что это символ высшей власти, а значит, и аравак Фуюди, тоже украшенный перьями, почитался равным вождю.

Как меня предупредили, церемония требовала, чтобы Екуана встречал, нас сидя и лишь потом, когда мы совсем приблизимся, встал и обратился к нам со словами приветствия. Меж тем вождь, то ли пораженный, то ли ослепленный нашим видом, не выдержал. Едва мы взошли по ступеням на помост, он, несмотря на свою тучность, проворно вскочил с места и чуть не бегом бросился к нам.

Речь его, переведенная на аравакский Фуюди, к счастью, не была длинной, но зато отличалась крайней сердечностью. Столь же почтительно ответствовал ему Манаури.

Под навесом рядом с табуретами стояло несколько громадных глиняных кувшинов, каждый из которых вмещал в себя добрых двести кварт и был наполнен мутной желтоватой жидкостью. Едва Екуана, Манаури и я уселись, как из этих кувшинов стали тыквами черпать я подносить нам напиток. Он оказался кисловатым, с резким запахом, но отнюдь не противным на вкус и содержал немного алкоголя.

— Это кашири, — шепнул мне Арнак, — напиток из асаи. Не пей слишком много!

В это время раздался ритмичный бой нескольких барабанов, и на помост трусцой мелкими шажками взбежали два ряда мужчин и женщин. Приплясывая в такт довольно монотонной мелодии, они закружились, сопровождая танец плавными движениями рук. Лица их сохраняли при этом серьезность и сосредоточенность. В кругу танцующих в маске какого-то жуткого чудища извивался человек, выполнявший что-то похожее на роль предводителя. При этом он исполнял танец на свой мадер и метался как одержимый, изображая в пляске не то охоту, не то бой.

— Это шаман! — шепнул мне Арнак.

Екуана был необычным индейцем и отличался не только необыкновенной тучностью, но и крайне веселым нравом. Он непрестанно расточал воем улыбки и особенно вам, гостям, сыпал веселыми шутками, то и дело подливал кашири. Тыквы с напитком переходили по кругу На рук в руки, и, хотя пил я все меньше, а под конец и вовсе лишь пригублял, меня, отвыкшего от алкоголя, все-таки разморило и бросило в жар. В чудовищной духоте тропического дня пот лил ручьями, и не только с меня — со всех.

В какой-то миг в припадке возбуждения и подъема я дерзко сбросил с себя шкуру ягуара, швырнул ее на помост и со злостью прихлопнул каблуком. Я полагал, это вызовет возмущение, но нет. Напротив, Екуана воспринял этот жест с восторгом, как проявление превосходства моего могущества над силой ягуара, и, захлопав в ладоши, воскликнул: