Тим Северин - Золотые Антилы Страница 68

Антисоциальные по природе, охотники-буканьеры вели себя так, что не могли рассчитывать на добрые чувства со стороны более цивилизованных соседей. Охотясь в лесах, буканьеры жили как дикари. Увешанные топорами, штыками, ножами для свежевания, пороховыми рогами, патронташами и прочими принадлежностями своего ремесла, они одевались в пропитанную кровью холстину или звериные шкуры, которые не чинили и не чистили. В результате от них чудовищно воняло. Вместо обуви многие носили грубые сапоги, сделанные из шкуры с передних ног кабана, наспех подшитой и собранной ремешком на щиколотках. Такая обувь, хотя дешевая и очень прочная, была грязной и зловонной, и ее нельзя было снять иначе, как разрезав ножом. Не более приятными были и манеры буканьеров. Первый хозяин Эсквемелина, например, перенял некоторые буканьерские привычки. Появляясь в городе, он покупал бочонок пива или вина и приказывал вынести его на улицу. Там он становился возле бочонка на страже с пистолетом и требовал, чтобы каждый прохожий выпил под страхом быть застреленным. Когда это простодушное развлечение немного приедалось, он принимался пьяно зачерпывать из бочонка ладонями и обливать одежду прохожих. В конечном счете, с очевидным злорадством отмечал Эсквемелин, буйное поведение этого скота ввергло его в такие долги, что, по иронии судьбы, ему пришлось продать в кабальное рабство самого себя.

Но хлещущие пиво и стреляющие диких быков буканьеры Эсквемелина были просто молокососами рядом с его морскими пиратами. Эти морские негодяи по большей части происходили из бывших охотников, вышедших в море, когда стада скота на островах оскудели. К несчастью, эта вынужденная перемена коснулась в первую очередь худших из достаточно неприятных головорезов. Автор «Истории» сумел представить длинный и подробный перечень их преступлений: взятые на абордаж суда, изнасилованные женщины; монахини и священники, которыми прикрывались от испанских пуль, изрубленные насмерть пленники — кровавые бойни, повторяющиеся со страницы на страницу. Все это было весьма живописно и, разумеется, так и задумывалось Эсквемелином, писавшим специально для тех, кто ищет приключений, не вставая с кресла, и способен мечтательно пускать слюни над жемчужными приисками Ранчериа или, в самых смелых мечтах, принимать участие в осаде Маракайбо и в дикой резне, которая, говорят, последовала за взятием Морганом Панамы.

Все же Эсквемелин был не так прост, чтобы позволить своему повествованию превратиться в громоздкий перечень кровопролитий, пиастров и рукопашных. Он понимал, что его «Истории» пойдет на пользу основательный балласт тех будничных мелочей, которые он, будучи судовым врачом, видел во время плаваний в Карибском море. И вот, уравновешивая крупномасштабные подвиги Моргана, Олоне и прочих, он обращается к собственному близкому знакомству с рядовыми пиратами, обеспечивая тот аромат подлинности, что был так важен для простых читателей. Но и здесь впоследствии сказался искажающий эффект антильского мифа, ведь заурядный пират, описанный Эсквемелином, вовсе не был тем романтическим сорвиголовой, направлявшим прекрасный фрегат на захват полных золота галеонов; бравшим на абордаж чужие корабли, сверкая белозубой улыбкой сквозь черную бороду, и затем отправлявшим своих пленников прогуляться по доске. В «Истории буканьеров» обычный морской разбойник чаще оказывался жадным и несколько трусоватым типом, дрожащим от страха перед дикими индейцами Москитового берега и не доверяющим ни товарищам, ни предводителям. Он плавал на краденой рыбачьей лодке, а то и на долбленом каноэ из хлопкового дерева, а его мечты о богатстве сводились к тому, как бы сбыть груз бобов какао, избежав неловких вопросов со стороны неразборчивых купцов Тортуги или Порт-Ройала. Эсквемелин не преуменьшал ни мореходного искусства пиратов, ни их отваги в бою, но совершенно ясно, что в его глазах пираты стоят несколько ниже диких зверей: подлый сброд, заслуживающий, чтобы с ним покончили по возможности скоро и беспощадно.

Эсквемелин подкреплял свои тезисы неопровержимыми доказательствами. Бывшие быкобои, указывал он, так обленились, что уже не добывали говядину сами, а предпочитали напасть на какого-нибудь одинокого и беззащитного свиновода, запугивая его до того, что пастух отдавал им свое стадо. Если в набеге они захватывали пленника, за которого можно было получить выкуп, то подвешивали его за мошонку, пока тот не обещал отдать деньги. Одного старика, заподозренного в утаивании богатств, подвесили за пальцы на руках и на ногах и били по веревкам тяжелыми палками. Когда и это жестокое средство не возымело действия, пираты распяли свою жертву на земле, чуть не раздавили его тяжелыми камнями весом более трехсот фунтов, наваленными на живот, да еще развели огонь из пальмовых листьев у него под головой. Случилось так, что они ошиблись в выборе жертвы — старик был нищим и добился освобождения, только поклявшись занять денег у друзей. Еще худшие мучения выпали человеку, которого поймали в нарядных тафтяных брюках с соблазнительным серебряным ключом на ремне. Пленник был слугой богача, сбежавшим в одежде своего хозяина, но пираты не поверили его оправданиям. Начали с того, что вывернули жертве руки и ноги, затем отрезали нос и уши, прижгли лицо, чтобы прекратить его вопли, и наконец, обвязав веревку вокруг лба, «стянули так туго, что глаза у него казались большими, как яйца». «История» приписывает большую часть этих зверств негодяям, служившим под командой Генри Моргана.

Среди баек о пытках и жестокости читатели Эсквемелина, если они были достаточно внимательны, могли узнать, что якобы беззаботные пираты на деле были связаны правилами, установлениями и обычаями столь же строго, как любой акционер лондонской торговой компании.

«Прежде чем выйти в море, — писал Эсквемелин, — пираты уведомляли всех участников плавания, в какой день им следует быть на борту и сколько именно пороха и пуль должно быть у каждого участника экспедиции». При наборе рекрутов заставляли поклясться в повиновении специальному перечню статей, устанавливающих законы в плавании и точный способ дележки призовых денег. Человек, который предоставлял судно, получал за него оговоренную сумму: корабельщик, чинивший, кренговавший и поправлявший такелаж корабля, получал дополнительно от 100 до 150 пиастров; еще 200 пиастров откладывались на покупку припасов; судовому врачу (сторона, особо интересовавшая Эсквемелина) полагалась особая плата от 200 до 250 пиастров, если он достаточно хорошо знал свое дело и имел при себе тщательно собранный сундучок с медицинскими принадлежностями. Вдобавок имелся черновой набросок страховки на случай ущерба, нанесенного ножом хирурга или вражеской пулей. Эти страховые полисы расценивали утерянные члены в зависимости от их полезности в битве. Так, дороже всего ценилась правая рука — в 600 пиастров или шесть рабов. Потеря левой руки или правой ноги приносила 500 пиастров (для левшей исключений не делалось). Левые ноги шли по 400 пиастров, а глаз и палец, как ни странно, оценивались одинаково, по 100 пиастров за каждый. Все эти выплаты и страховые суммы вычитались из общей стоимости добычи (Эсквемелин называл ее «капиталом»), захваченной в набеге. После всех вычетов остаток делился между пиратами. И в этом случае точно определялась доля каждого: капитан получал пять или шесть частей, старший помощник — две части, обычный матрос — одну, а юнги — половину. Юнгам приходилось нелегко: согласно «Истории», на них возлагалась обязанность оставаться на борту приговоренного корабля и поджигать его, после чего их подбирало пиратское судно.