Эрих Раквитц - Чужеземные тропы, незнакомые моря Страница 79

«…Если принять во внимание, что сцена здесь изображает водопой у большой дороги в центре страны, то есть все основания полагать, что в свое время скот был здесь не только обычным явлением, но использовался как единственное вьючное животное вместо нынешнего верблюда. Верблюда — незаменимого в наши дни посредника между далеко разрозненными пустыней пунктами жилья и отдыха, — этого верблюда напрасно было бы искать в наскальных рисунках».

Барт видел во всем дальнейшее подтверждение гипотезы, что эта область Сахары была когда-то, очень давно, богата водой и растительностью, и понимал, что рисунки были очень значительной давности. Римского влияния на них он не заметил. Скорее можно было допустить влияние культуры Карфагена. Только в начале XX века наскальные рисунки Тель-Исарджена были исследованы более подробно. В общих чертах Барт был прав, хотя самые древние насечки принадлежали эпохе раннего каменного века, то есть были на 2500 лет старше, нежели он предположил[341]. Рисунки этого раннего периода заметно отличаются от более поздних примитивностью изображения. В них отражены типичные представители африканского животного мира: львы, слоны, страусы, бегемоты и главным образом скот. По-видимому, художники принадлежали к охотничьему племени.

Позднейшие скульпторы, по-видимому, не очень ценили произведения своих коллег из каменного века. Сознавая свое художественное превосходство, они вырубали удивительно реалистичные произведения, попросту игнорируя старые рисунки, так что те и другие нередко перекрывают друг друга. Более поздние рисунки тоже изображают диких животных, иногда целыми стаями. Еще позже появляется лошадь, которая около 1700 лет до нашей эры попала в Африку из Азии (через Египет)[342], Но животные, нуждавшиеся в обильной воде, такие, как бегемот или слон, в рисунках больше не встречаются. Это признак того, что естественные водные ресурсы к этому времени иссякли. Плодоносный край превращается в степь, а затем с течением тысячелетий степь оттеснила пустыня.

Таким образом, в «говорящих скалах», как в старой книге истории, можно прочесть о том, как менялась жизнь человека в связи с постепенным изменением климатических условий. Охотникам унаследовали пастушьи племена, которых, в свою очередь, сменили кочевые номады, а последние здесь, в краю воинственных гарамантов, около 500 лет до нашей эры достигли последнего расцвета культуры[343]. Об этом также рассказывают скалы — на них изображены воинственные сцены, воины на боевых колесницах, размахивающие копьями.

К этому времени пастбища, по-видимому, уже оскудели, и поэтому изображения скота встречаются все реже и реже и, наконец, исчезают совсем. Та же участь постигает позже лошадь. Когда же пустыня победила окончательно, древние художники увековечили это последнее изменение природы по-своему: на скалах появляется овладевший новыми просторами «корабль пустыни» — неприхотливый верблюд[344].

Иссякли реки, высохли озера, колодцы занесло песком, и цветущие города превратились в жалкие деревушки, а плодоносный и деятельный край утонул в море песка: Северная Африка и Сахара превратились в пустыню…

…Приблизительно через 10 дней после того, как караван покинул художественную галерею на скалах Тель-Исарджена, путешественники подошли к замку Идинен. Издали его можно было принять за груду руин, но проводники-туареги рассказали о нем так много удивительного, что Барт решился побывать там. Никто из проводников не соглашался проводить его. Напротив, они решительно предостерегали не ходить в это всеми строго избегаемое место. Даже перспектива щедрого вознаграждения не смогла изменить настроения мусульман. Тем более заинтриговал Барта этот «оплот призраков».

Ранним утром следующего дня с небольшим запасом воды, фиников и луковиц он отправился в путь один. В прозрачном воздухе руины казались осязаемо близкими. Но после того как он целых два часа добирался до них по песку пустыни, Барт убедился, что до цели еще очень далеко. Пусть, однако, исследователь сам расскажет о своем приключении, которое едва не стало последним для него.

«Я поднимался вверх, пока не дошел до большого ущелья на западной стороне горы. Так как я очень устал, то такое разочаровывающее препятствие едва не обезоружило меня, и потребовалась вся сила воли, чтобы спуститься и вновь подняться на другой стороне пропасти. Было уже около 10 часов, и солнце сияло во всю мощь. Я очень устал, когда, наконец, добрался до тесного гребня, похожего на стену. Ни надписей или скульптур, ни призрачных волшебных пальмовых рощ, возникших в мозгу наших приятелей туарегов, не было видно. Я спустился в голое ущелье, надеясь отыскать колодец. Было очень жарко; и так как мне нестерпимо хотелось пить, то я сразу выпил остававшийся у меня еще небольшой запас воды. Это было примерно в полдень. Наконец я добрался до широкой равнинной подошвы горы, чтобы немного передохнуть. Напрасно осматривался я по сторонам. Подавая сигнал, я выстрелил из пистолета. Но ответа не последовало. Вдруг с невыразимой радостью я увидел в некотором отдалении маленькие круглые хижины. В восторге я бросился к ним, но хижины оказались заброшенными. Ни живого существа, ни капли воды. Теперь силы окончательно оставили меня. На одно мгновение мне почудилось, будто вдали проходит караван верблюдов. Но видение было обманчиво. Ничто так не полно обманчивых видений, как нагретые палящим солнцем равнины и просторы пустыни. Это издавна известно опытным арабам, и выражают они свои чувства тем, что населяют пустыню духами, смущающими одинокого путника и уводящими его в сторону. Я снова поднялся, чтобы осмотреться, но был уже так слаб, что едва держался на ногах. Солнце склонилось к закату, и мне нужно было где-то провести ночь.

После примерно двухчасового отдыха я поднялся и опять осмотрелся вокруг. С величайшей радостью я увидел в юго-западном направлении большое пламя. Это мог быть только сигнал ищущих меня спутников. Приподнявшись, я опять выстрелил из пистолета. Но кругом была мертвая тишина, и только пламя сигнала подымалось к небу, отказывая в помощи. Меня сильно лихорадило; я метался, с тоской и страхом дожидаясь следующего дня.

Но на следующее утро мое состояние стало еще более невыносимым. Я ползал, каждую минуту меняя положение, чтобы использовать слабую тень какого-то оголенного, без листьев, дерева. В полдень исчезла и эта последняя тень. Ее не осталось даже столько, чтобы защитить хотя бы голову. Я страдал от невыразимой жажды и сосал собственную кровь. Наконец я потерял сознание и снова пришел в себя, только когда солнце ушло за горы. Вдруг я услышал крик верблюда, самый приятный звук, какой я когда-либо слышал в своей жизни. С трудом поднявшись, я увидел в некотором отдалении медленно ехавшего верхом, озиравшегося по сторонам тарги (туарега).