Борис Норд - Льды и люди Страница 9

Отбивая молоточком лишаи и мхи, Савич продолжает раскрывать тайны флоры Гукера.

— Кроме двух видов полярного мака, на валунах живет несколько видов камнеломок. Вы заметили, наверное, на камнях микроскопические розовые и белые цветочки. Камнеломок на земле Франца-Иосифа шесть семейств. Камнеломки умудряются пускать корни в поры камней. Проникающая вслед за корнями в поры вода, замерзнув, ломает валун. Отсюда название этих оригинальных растеньиц — камнеломки. Затем на Гукере мной найдена снежная цетрария — арктический вид ягеля. Затем на островах встречается даже далекий родственник нашим хлебным злакам — флеум альпинум.

— Да, да, — повторяет Савич, — на земле Франца-Иосифа из русских ботаников был только один, плававший на ледоколе „Ермак“. Но он был специалист по цветковым. Лихенолога на архипелаге еще не было! Мне первому представился такой счастливый случай.

— Какое практическое значение имеет изучение мхов и лишайников?

— Помимо научного и чисто практическое, — опять уселся на валун Савич. — Выяснение размеров месторождений ягеля позволит сказать, возможно или нет в изученном районе оленеводство. Есть мхи и лишайники, употребляемые в медицине и химии. Из мхов делают краски. Из лакмусового лишайника — известную лакмусовую бумагу. В Финляндии мхи примешивают в хлеб. В Карелии ими кормят коров. В Алжире, Марокко, Греции также употребляют в пищу мхи. Молотые лишайники прибавляют в дорогие сорта пудры. Лишайниковый порошок очень долго держит запахи.

— Шипр. Вы знаете эти духи? — спрашивает с провокаторской улыбочкой Савич.

— Так вот шипр делается из лишайника эверекия.

На архипелаге Франца-Иосифа растут даже… деревья. В одну из своих ботанических экскурсий Савич нашел на берегу бухты за Рубини-Рок миниатюрное деревцо. В жалкой былинке с острыми копьеобразными листочками никак нельзя было узнать родственника могучих ив материка. Найденный Савичем экземпляр представителя „арктического леса“ был не многим больше спички. Такой иву сделали тысячелетия власти льдов над архипелагом.

ВЫСТРЕЛ ИЗ КИТОБОЙНОЙ ПУШКИ

На стене гидрологической лаборатории крупными размашистыми буквами было написано мелом:

„ПЕРВАЯ СМЕНА ОБЪЯВИЛА СЕБЯ УДАРНОЙ. ВЫЗЫВАЕМ НА УДАРНУЮ РАБОТУ ВТОРУЮ СМЕНУ. НАС ОДИННАДЦАТЬ ЧЕЛОВЕК. ПЯТЬ ПАРТИЙЦЕВ. ЗА СМЕНУ МЫ ДАЛИ 60 ПОДЪЕМОВ. ПОДАЛИ К БЕРЕГУ 20 ШЛЮПОК.

Около надписи у растопырившего свои ноги киноаппарата уже суетился Новицкий. Это был ка-а-а-др — и какой еще!

На 81 градусе северной широты такая надпись была первой. Она появилась на четвертый день выгрузки. Инициаторами ее были составлявшие большинство первой смены „духи“ (кочегары).

— Ну, как? — спрашивали торжественно „духи“, встречая „рогатых“ (матросов). — Видели?

— Ну, и что? — петушились те. — Видно будет после смены!

— Но…

— Так вот.

Вечером Новицкий снимал ответ: вторая смена дала 81 подъем, согнала на берег 32 шлюпки.

Ряды ударников Земли Франца-Иосифа росли. Исконная вражда между „рогатыми“ и „духами“ еще более усиливала темпы. Количество подъемов лебедкой грузов росло. Все скорее и скорее совершали нагруженные шлюпки к берегу рейсы.

Ударная выгрузка сокращала стоянку в Тихой. „Седов“ скорее мог выйти в исследовательский рейс на острова.

Выгрузку прерывали только своим появлением в бухте тюлени и морские зайцы. Как только показывались их круглые головы, кто-нибудь из ударников хватал припасенную на этот случай винтовку.

— Морской заяц! — мельком взглянув на всплывшую круглую усатую голову, говорит Воронин.

— Гренландский тюлень, нерпа! — определял он другой раз.

— Как вы узнаете на таком большом расстоянии, Владимир Иванович?

Воронин добродушно смеялся.

— Знаю уж. Гренландский тюлень и нерпа торчком из воды выходят. Книзу камнем идут.

— А морские зайцы?

— Заяц, вынырнув, по воде идет. Всегда спину покажет.

Воронин несколько лет под ряд водит весной ледоколы во льды Белого моря бить гренландского тюленя. Там он и наметал свой глаз.

— Эх, и кожа! — восхищается он на языке поморов тюленями. — Вот бы сюда зверобоев из Койды побагрить!

Бах! бах! — гремели беспорядочно посылаемые в морского зайца выстрелы. Нырнув, морские зайцы уплывали в Британский пролив нежиться под лучами незаходящего солнца на пловучие льды.

— Полундра! — раздавался предостерегающий крик от разгружаемого трюма.

Арктическая ударная бригада начинала борьбу за сроки выхода „Седова“ на лежащую во льдах на востоке мало исследованную землю Вильчека.

Метрах в ста от метеорологической будки, на взморьи, среди валунов, — два потемневших от старости креста. Оба носят следы медвежьих зубов.

На поперечной перекладине большого креста вырезано ножом:

Это так называемый астрономический пункт для топографической съемки и морских исчислений, поставленный Седовым во время зимовки „Св. Фоки“ в бухте Тихой.

У подножья креста прибита доска. Вырезанные на ней буквы говорят:

ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ СЕДОВА.

СОВЕТСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1929 ГОДА

НА ЛЕДОКОЛЕ „ГЕОРГИЙ СЕДОВ“

По поводу появления на берегу Тихой стоящего рядом меньшего креста профессор Визе вспоминает следующее:

„Святой Фока“ пробивался сквозь льды Британского пролива на север к Земле Рудольфа. В середине пролива он попал в тяжелые льды.

Седов стоял на мостике и обдумывал, в какую лазейку проскользнуть к Земле Рудольфа. В это время на мостик поднялся механик Зандер и со свойственным ему спокойствием заявил:

— Топлива хватит на несколько часов!

Это известие, не бывшее ни для кого неожиданным, как-будто поразило Седова. Он смотрел на Зандера, беспомощно улыбаясь. Овладев собой, он произнес:

— Ну, что же. Значит не суждено зимовать на Рудольфе! Владимир Юльевич! — обратился он ко мне, — держите вон на ту большую скалу!

Это была Рубини-Рок. Я в то время стойл на руле. Через несколько часов „Св. Фока“ зашел в неизвестную бухту. Седов назвал ее Тихой.

— Когда я гляжу на бухту Тихую теперь, пятнадцать лет спустя, мне кажется, что я и не покидал ее, — сообщает Визе. — Так же чернеет Рубини-Рок; так же проплывают по зеркальной поверхности бухты белые льдины. Даже айсберги — и те как-будто те же. А этот неугомонный крик птиц, на базаре, — он так напоминает мне тот, который я изо дня в день слышал пятнадцать лет назад. Кажется, точно все это происходило еще вчера, точно между этими „вчера“ и „сегодня“ нет никаких пятнадцати лет. Наверное вот сейчас ко мне подойдет Пинегин и скажет: