В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов Страница 12

Кареглазый растерялся, длиннолицый выругался.

Убью! крикнул Холидей, режь веревку!

Дурак, от нас не уйдешь.

Режь, говорю! И оружие вон из чехлов на землю!

Ты мой нож прикарманил. Нечем резать.

Он кивнул кареглазому, давай ты режь! И зубы не заговаривай!

Горбоносый вскинул руку, стой на месте!

Убью! Убью, клятву даю кровавую, мне позарез жить надо, позарез, денег вам надо? Чего надо вам!

Холидей поволок маршала, спотыкаясь в потемках.

Вот, убийца есть у вас, женщину убил, его на эшафот венчаться ведите! по его голову петля слезы льет не меньше, чем по мою, а я что? Кому я зла сделал?

Не дайте ему уйти, слышали!

Да куда он денется, расслабленно плюнул длиннолицый.

Ну нет, вы меня, пыльные, без штанов оставили, исподнее у меня отняли, лошадь мою из-за вас пристрелили! Ни бритвы, ни лохани, уже неделю! Я вам кукла для битья, а? Вот зарежу тебя, глаз выковыряю из башки – поглядим, какой бы будешь тогда!

Индеец дымно выстрелил из однозарядного пистолета. Мул издал ослиный крик. Кареглазый заслонился руками и локтями, припадая к земле, и ноги само понесли его за ружьем к ретивой лошади. Холидей запричитал, бездумно двигая кровоточащими сухими губами, продолжая бессвязно лепетать и механически мигая затуманенными глазами, которые искали, за что ухватиться.

Горбоносый крутанулся, оба перекувырнулись, повалились в пыль. Он вывернулся и схватил Холидея за запястье, затем разжал трясущиеся костлявые пальцы и отобрал нож, отбросил к ногам кареглазого, вытащил голову из петли, откашлялся и помассировал горло, наклонившись над раненым – правое ухо Холидея отстрелено и бугристо-рваный шрам наискось пульсирующего, залитого кровью виска.

Он мертв? спросил длиннолицый незаинтересованно.

Жить будет.

По мне так пусть помирает, сказал кареглазый.

Кто в меня стрелял? Боже… мое ухо!

Не зря господь дал человеку два уха. Как раз на такой случай.

Сучья мать!

Длиннолицый присвистнул. Горбоносый утер кровь со щеки, где его порезал Холидей, и неожиданно все оживились, когда раздался младенческий плач.

Это еще что? спросил кареглазый.

Зверь?

Ребенок, черт тебя дери.

Они поглядели на черноногого.

Это ее сын.

Сын? Чей сын?

Черноногий слегка развернул мула. Завернутый в плотный свивальник толстощекий и темнокожий мальчик был усажен в толстую суму с лямками через плечи.

Вы убили его отца и его мать. Они приняли меня как гостя.

Кареглазый промолчал.

Ну, теперь ничего не попишешь. Подай-ка мне мой нож, ковбой.

Ковбой протянул нож длиннолицему. Они остановились на ночлег до рассвета в миле оттуда – у благозвучного чистого ручья, чтобы дать лошадям и мулам отдых. Кареглазому было поручено снять с животных поклажу, чем он и занялся, но мысли его и весь вид его были такими, словно он остался одной ногой стоять в могиле с женщиной, которую не помнил, как застрелил. Он снял седла с лошадей, снял поклажу – и все утирал платком лицо, потную шею и отмахивался от комаров, а про мула забыл.

Горбоносый и длиннолицый общими усилиями бинтовали голову кусающемуся Холидею, а краснокожий воткнул в землю веточки, начинил сердцевину растопкой и поджег. Столбом в ночь поднялись искры, в танце с ними объединялись стрекочущие светящиеся насекомые. Холидея утихомирили угрозами, и разошлись по спальникам. Но никому не спалось. Горбоносый и индеец общались полушепотом и жестами, когда речь заходила об окрестностях, лежащих за холмами. Кареглазый притворялся, что спит, отвернувшись набок и хрипя, а длиннолицый, сняв шляпу и сапоги, разглядывал в отблесках пламени старую длинноствольную винтовку с черным цевьем, неуклюжую как костыль; барабанный механизм приводился в действие рычагом, но казенник был разобран, детали хранились в сумке. Ружье уже много лет не чистилось, будто хозяин боялся стереть некую историю, стоящую за этим оружием.

Он вытащил из мешочка черную книжечку – миниатюрное священное писание, помещающееся на ладони, из которого с характерным звуком вырвал несколько страниц с перечеркнутыми строками.

Мой папаша, господь помилуй его душу и прими в царствие небесное! в годы гражданской войны странствовал по северным штатам с проповедями как миссионер, стараясь внушить белым, что братоубийственная война из-за черных – это могила, которую мы роем нашему брату! но, поверьте, могила сия достаточно глубока и достаточно черна для обоих братьев!

Кареглазый пошевелился, горбоносый покосился на говорившего, а наемник все разглядывал ружье, лаская его.

Мой папаша, царствие ему небесное, утверждал, что черные должны быть сжигаемы посмертно, дабы ко второму пришествию Христа и воскресению мертвых ни одному негру не осталось, из чего воскресать на этой святой земле! Пусть они останутся камнем и глиной, а белый человек войдет в царство небесное, где и определится его судьба как борца со змием. Помню, что территории нескольких штатов, по которым папаша, благослови его господь, походил в гражданскую войну и наиболее тронутые ей, он по возвращении домой вычеркнул со своей карты и назвал кровавым пятном позора на груди соединенных штатов Америки. Он ножом вырезал вычеркнутые штаты по линии границы их, как будто сорвал какую-нибудь незаслуженную медаль с мундира американского солдата и швырнул ее в огонь, во тьму, в небытие, откуда и вела свое кровавое начало это богопротивная война! Да, хорошие были времена… хорошие…

Холидей, связанный по рукам и ногам, отощавший, с хвойными иголками в паутине всклоченной окровавленной бороды, с забинтованной головой, стертыми в кровь ступнями и побитыми коленями, с давнишним шрамом под глазом, сидел недалеко от костра в жестко фиксированной веревками позе, какую принимают просмоленные мумифицированные вожди аборигенов.

Он искоса поглядывал на длиннолицего – в частности, на его ружье.

Ты веры христианской? спросил.

Длиннолицый не ответил ему.

И отец твой христианин. Ну, так ведь я тоже – мы единоверцы, ты и я, единомышленники. Ты христианин и я христианин.

Длиннолицый молчал.

Вижу, что у тебя на мешке крест вышит.

Хочешь поближе посмотреть?

Не хочу, я и отсюда вижу.

Горбоносый посмотрел на них.

Холидей плюнул в костер, вот и употреби свое ружье по назначению! прерывающимся, лающим голосом выкрикнул он, давай, если ты христианин! Вон наш враг, вон он, Сатана! Ухо мне отстрелил, гаденыш, а мог бы и тебя отправить пыль кусать! Или ты струхнул, да? Да! присмирел ягненок кроткий! чужаком сделался среди кровнородственных единоверцев? начальник твой самый настоящий краснолюб, по нему видно! эта нехристь паршивая его одурманила своей мумбой-юмбой! А ты о славу крестоносцев ноги вытираешь как о коврик бордельный! вот он, глаза раскрой! какой ты христианин, для тебя все одно, что с Христом, что с людоедом хлеб преломлять, для тебя что гроб господень – что