Без веры и закона - Марион Брюне Страница 44

Я подошел к мертвому Джефферсону, наклонился и снял золотые шпоры с его сапог. Рука не дрогнула.

И вместе разом мы трое повернулись к нему спиной, сели на лошадей и покинули городок. Без сожаленья.

Мы были теперь на равных. За спиной у каждого покойник, мы сироты, и впереди у нас вся жизнь. Ничего не скажешь, свобода.

Надо было ею воспользоваться и уехать как можно дальше.

Выполнил, что обещал (десять лет спустя)

Ты стоишь посреди загона для лошадей. Жеребец, который сначала не желал тебя слушаться, наклонил голову, подогнул колени и позволил надеть недоуздок. У тебя надежные спокойные руки. В твоем взгляде, движениях есть доброжелательная твердость, которая непременно настоит на своем, и жеребец это почувствовал. Ты с этим родилась, ты и в детстве знала, как подойти к лошади.

Ты выросла, стала почти такой же красавицей, как твоя мама. Но ты спокойнее, ровнее, хотя и в тебе прорастает то же, что и в ней, противостояние с миром, ты тоже одиночка, которая всегда держится на расстоянии.

Жеребец изогнул шею, из-за челки не видно белой отметины у него на лбу. Он дышит, раздувая ноздри, струи воздуха поднимают пыль, и она ложится тебе на ноги. Мало-помалу он успокаивается, подчиняется и укладывается на землю. Грудь у него вздымается, ты кладешь на нее руку и гладишь. Что-то ему говоришь. Я не знаю, заметила ли ты меня. Если заметила, то, уверен, пока ты меня не узнала. Прошло много времени, и тогда ты была еще совсем малышкой.

Я узнал от Дженни, что ты так и осталась у старушки Феб. Жилось у нее вольготно. Она научила тебя всему, что знала сама, и написала на тебя завещание, после ее смерти ты унаследовала ее домик с источенной червем верандой. Умерла она два года тому назад. Говорят, лицо у тебя было очень грустное, но никто не видел, чтобы ты заплакала. Дженни перешла жить к тебе. В общем, похоже, ты не любишь выставлять свои чувства напоказ, не слишком разговорчива и умеешь постоять за себя.

У меня в кармане — того и гляди они его разорвут, поэтому я придерживаю их пальцами, — золотые шпоры. Вряд ли ты ими воспользуешься, ты разговариваешь с лошадьми, тебе не нужно их пришпоривать. Но, вполне возможно, они останутся у тебя как дорогое воспоминание. Или, наоборот, ты отдашь их расплавить, чтобы покончить со всей этой историей. Тебе решать. Золотые шпоры — твое наследство. Я их не продал даже в самые тяжкие для нас времена, а их было изрядно после того, как мы пустились в путь.

Шон, Уилл и я — в каких местах мы только не работали, перебираясь с фермы на ферму все ближе и ближе к границе Вайоминга. Потом была Монтана, там мы перегоняли стада бизонов, куда прикажут хозяева. Трудная работа, но нам она пришлась по вкусу: целый день на коне среди быков, и никто на мозги не капает. Мы здорово тогда замерзали, я даже чуть палец не потерял из-за морозов. Но когда все кругом в инее — какая же это красота, Перл! Или когда все вокруг покрыто снегом — это тоже что-то, уж ты мне поверь! Мы там задержались на какое-то время, здорово было учиться ремеслу, узнавать повадки животных, да к тому же впервые нам, всем троим, разом удалось найти себе надежное место. У нас была своя рана, она должна была зарубцеваться.

Но нам еще хотелось открытий, хотелось посмотреть, что делается на свете, потереться о жизнь боками. И уехать как можно дальше, как можно дальше. Ты ведь понимаешь, о чем я, правда?

Из Монтаны мы перебрались в Айдахо. Нам нравилось пересекать границы. Мы как будто начинали все заново, поднимались на другую ступеньку. Мы уезжали все дальше и дальше по мере того, как наши лошади пробегали милю за милей, и это расстояние помогало нам взрослеть. Случалось, у нас не было ни гроша, но я никогда не касался золотых шпор, и друзья мои никогда о них не поминали, даже когда, сидя на опушке леса, мы делили тощего кролика без глотка виски и спали, прикрывшись куртками из грубой шерсти. Шпоры принадлежали твоей матери, они были твоими, и я никогда об этом не забывал.

В Айдахо Шон выиграл кучу денег в покер, и мы какое-то время отдыхали, не горбатясь на фермах, но очень скоро из-за того же покера Шон влез в долги, и мы опять потели на фермах, чтобы не получить пулю между глаз. Я объезжал лошадей, но мне никогда не удавалось обходиться с ними с твоей ласковостью.

Потом мы трудились на приисках. Я возненавидел работу под землей, когда ты в прямом смысле слова не видишь белого света. Уилл чувствовал себя еще хуже, ему чудилось, что он замурован в скале, и за все золото мира он не хотел бы умереть такой смертью. Но как раз там я и сделал себе золотой зуб — прикрыть дыру, что осталась на месте вырванного. И до сих пор нет-нет да и проверю его языком.

Мы все, конечно, маленько постарели, но не так уж и сильно.

Ты пока еще на меня так и не посмотрела. А когда все-таки посмотришь, то увидишь, что я оброс бородой, стал шире в плечах и теперь куда больше похожу на мужчину, но до конца моих дней еще далеко: я даже не дожил до возраста Стенсон, когда ей накинули веревку на шею.

И я свободен, насколько это можно себе позволить.

Шон и Уилл сидят в салуне. Я их там оставил, повидавшись с Дженни. От нее я узнал, что Карсон сдержал свое слово, Дженни танцует, но ей не приходится принимать мужчин, чтобы заработать себе на жизнь. Доходы от салуна выросли, потому что город тоже подрос, и этих доходов хватает на все ваши потребности. Карсон не оставит тебя умирать с голоду — ни тебя, ни Дженни. Смерть твоей матери сделала его единственным владельцем золотого дна, но против этого никто из вас не возражает. Я не забуду, что он с оружием в руках защищал твою мать в день ее ареста, и Дженни мне сказала, что