Враг народа - Юрасов Владимир Иванович Страница 24

Федор, как мог, успокоил его. Тогда страх болезни сменился обидой.

— Я всей их семье помогал, продукты таскал, кормил… Да что там, — просто влюбился, а она вон как, — и снова махнул кулаком.

Федор напомнил ему, что девушка избегала близости и что лучше всего объясниться с ней. Этот довод подействовал на сержанта, он утих, задумался и согласился, что лучше поговорить.

В тот же день, поздно вечером Валька пришел к Федору на квартиру. На улице лил дождь и он пришел насквозь промокший. Федор дал ему чашку горячего кофе, усадил у печки. И Валька рассказал: в дни падения Берлина девушку изнасиловали советские солдаты и заразили. Денег не было, и она до одурения пила олеодрон. А когда доктор сказал, что она здорова, снова стала веселой и жизнерадостной. Познакомившись с Валькой, пошла к врачу и объявила, что «собирается замуж». Доктор посоветовал пройти повторный курс, что она и сделала. Но, когда Валька пришел к ней, она по одному его виду поняла о случившемся, расплакалась и все рассказала.

— Что же мне делать, товарищ майор? Наши нашкодили, да я и сам не без греха. Чем же она виновата? Не говорила — хотела, чтобы все по-хорошему. Не виновата она, товарищ майор! — и махнул кулаком. — И любит меня, от стыда скрывала. Ну, короче, повел я ее к своему доктору. Обещал обоих вылечить за продукты.

— Как же ты с ней обо всем договорился-то?.

— Да я, товарищ майор, со словарем ходил. Четыре часа разговаривали. Беда без языка. Я ведь и в постель словарь беру! — неожиданно рассмеялся он, и стал похожим на обычного сержанта Волкова.

Так они и лечились вдвоем. Пока однажды Валька не прибежал к Федору:

— Все в порядке, товарищ майор! Здоровы!

Вчера сержант приходил снова, встревоженный приказом Соколовского:

— Товарищ гвардии майор, разрешите опять к вам за советом.

— Что, опять? — рассмеялся Федор.

— Да нет, вот приказ. Моя Рудка придумала нанять квартиру в английском секторе, так я хочу просить, чтоб ваш Карл ее барахлишко туда вечерком завез.

«Может быть, и мне нанять для Инги комнату где-нибудь в другом секторе? Попрошу Валькину зазнобу, чтоб устроила. Но как тогда ездить туда? В форме нельзя, надо переодеваться в штатское, и автомобиль с советским номером, и ночью могут позвонить или приехать, а меня нет. Подследят. Так в «шпионы» попадешь. Нет, не годится… Люк — лучше».

Чувство тревоги росло. Мысль снова вернулась к Вальке.

«Ну, попадется, — что тогда? Демобилизуют и с «волчьим билетом» отправят на родину. А парень ничего дурного не делает. Просто любит и любим.

И сколько таких Валек! Ведь за разврат, за случайную встречу, даже за насилие не наказывают — «для здоровья» говорят. А чуть проглянет чувство — преступление. У русского же человека без чувства бывает редко. Даже про маршала Жукова говорили, что у него немка была. А у полковника Елизарова, замполита коменданта Берлина, — Федор знал это, — красавица кухарка — «для здоровья».

Все это не имело отношения к его любви: немка ли Инга, русская ли, француженка ли — ему было все-равно. Может быть, ему хотелось, чтобы она была русская — это сделало бы их близость еще полнее.

Но приказ говорил о немках и Инга была немкой.

Очередной шаг пресловутой «бдительности», отгораживания советского человека от капиталистического мира. Стань Германия советской — никакого запрета не было бы. Даже наоборот. Суровость приказа лишний раз подчеркивала охватившую армию волну увлечений женщинами местного населения. В этом сказывалась и солдатская одинокая жизнь, и экзотика, но больше всего, может быть, сказывалось то, что немецкие женщины были одеты в чистое «заграничное» платье, в котором в Союзе щеголяли редкие столичные жители, говорили на непонятном европейском языке, комнаты и квартиры их поражали мебелью, коврами, посудой и опрятностью. Городская немецкая женщина внешне была похожа на недосягаемую для солдата или офицера женщину верхов советского общества. Этим и объяснялись совершенно нелепые связи. В интимной жизни неизощренные русские крестьяне и рабочие встречали то, что им казалось чувственностью и что, на самом деле, было только опытной Европой. Сказывалось и безразличие советского человека к социальному положению людей.

Недаром в армии ходил анекдот о «ликвидации проституции в Балтике» по той причине, что все проститутки вышли замуж за советских офицеров.

Федор сердцем понимал, что все это не имело отношения к нему. Чувство к Инге пришло иначе. Больше всего он любил в ней беспомощную, одинокую юность и то, что она отдала ее, совсем, навсегда поверив ему.

Он подвинул к себе папку с бумагами и хотел заставить себя заняться делом, но пришел дежурный, лейтенант Киселев:

— Товарищ майор, там какая-то немка к вам.

Вошла полная, в шляпе-корзинке, облепленной цветами, немка, лет пятидесяти.

— Гутен таг, герр комендант.

— Гутен таг, зецен зи зих, битте.

Немка села, поставив на колени сумку для покупок.

— Чем могу быть полезным?

— О, герр комендант! Эта фрау Шульц, была всегда бесчеловечна, но то, что она делает с Петером — это садизм! Она убьет его! Она била своих остовских девушек…

— Кто такая фрау Шульц и кто такой Петер?

Немка удивленно посмотрела на Федора.

— Фрау Маргарита Шульц моя соседка по квартире. У нее пятилетний сорванец. Я вынуждена просить о ее выселении.

— Что она с ним делает?

Немка опять удивленно поглядела на Федора.

— О, Петер — это моя собачка. Он такой милый, такой ласковый…

Федор не выдержал и рассмеялся.

— Нет, нет, господин комендант, она и её сорванец так его бьют, что Петер должен был защищаться…

Федор позвонил.

— Она била своих остовок…

Вошел дежурный.

— Товарищ лейтенант, заберите гнедиге фрау и объясните, чтобы она шла по своему делу в немецкую полицию. К сожалению, гнедиге фрау, у меня нет времени.

Киселев взял у немки сумку:

— Пойдем, мамаша, — и стал подталкивать немку.

Посетительница развеселила Федора.

«Странные люди — сами голодают, а собак и кошек держат. Она совершенно убеждена, что все в квартире должны любить и заботиться о ее собаке и совсем не думает, что собака может помешать соседке с мальчиком». Месяца два тому назад в их районе от голода умерла старушка — она половину своего, и без того голодного, пайка отдавала своим двум собакам. А в Кёниг-Вустергаузене произошел совершенно дикий случай: пьяный солдат застрелил овчарку — хозяйка собаки от горя повесилась. После самоубийства в доме нашли непристойные фотографии хозяйки с собакой — даже видавшие виды солдаты плевались.

Глава четырнадцатая

— Мы подождем. Политика переменится — вот увидишь. Только люби меня крепко, как я люблю тебя.

— Политика меняется, но не так скоро.

— Ты сам говоришь — стань Германия советской, тогда ничто нам не помешает соединить наши жизни. Может быть, она скоро и станет советской.

Они сидели в кресле, у печки. В глазах Инги дрожало отражение пламени.

— Радость моя, ты ничего не понимаешь в политике. Это очень хорошо. Но тебе уже теперь скучно; ты ходишь одна в театр, одна в кино, а мне так хочется просто пройтись с тобой под руку по вечерним улицам…

Резко зазвонил входной звонок. Инга испуганно вскочила с колен Федора и бросилась из комнаты. Федор тоже встал и, причесывая волосы, сердясь на себя за испуг, пошел отпирать. Инга уже стучала ведром на кухне.

За дверью стоял задохшийся от подъема по лестнице Марченко, а в стороне, в беличьей шубе, — Екатерина Павловна.

Федор растерялся:

— Прошу…

— А мне, Федор Михайлович, можно? — будто в шутку спросила Екатерина Павловна, но по глаза!

Федор видел, что ей не до шуток — лицо похудело и казалось больным.

Марченко молча снял шинель. Федор помог Кате.

В столовой она села у печки в кресло, где только что сидели Федор и Инга, — хорошо, что вещи не умеют рассказывать.

Марченко подошел к буфету и молча, подряд, выпил три рюмки водки, — Федору показалось — для храбрости и что пришли они вместе неспроста.