Гарри Беар - Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник) Страница 11

Далее автор искренне сожалел о двух годах жизни, потраченных напрасно и «закопанных за тем вон косогором», надеялся на то, что никогда не окажется в этих краях впредь, верил в то светлое, что ожидает каждого при его возвращении на родину. Писатель написал Музыканту ответное теплое письмо с присовокуплением свеженького текста собственного сочинения, при этом он немного посетовал, что близкое знакомство с текстом «Онегина» прорывается в стихах Музыканта в каждой строфе. На это письмо Музыкант ничего не ответил, и, вернувшись, никогда не напоминал о своем поэтическом опыте.

… Между тем не так уж и много дней оставалось скоротечному уральскому лету. С каждым днем природа неуклонно приближалась к своей осенней старости, чтобы умереть зимой и вновь воскреснуть весною. Писатель значительно резче, чем обычно, ощущал это движение, потому что подходил срок окончания его безалаберной жизни. Наступало время последнего года обучения в университете, а там и постоянной большой работы – то ли в школьном образовании, то ли в каком-нибудь стоящем издании областного уровня… Музыкант также с нетерпением ждал осени, ибо заканчивалась пора его вакаций, что означало возвращение в музучилище, куда он поступил буквально перед призывом в армию. Само возвращение в музучилище не вызывало у него приступа энтузиазма, так это означало со-ученичество с людьми, не понимающими в Музыке ни звука, выслушивание глупых советов от неудавшихся в прошлом музыкантов – преподавателей этого «музилища». Однако это новое обращение к музыке, возможность пополнить багаж своих музыкальных знаний и технических приемов – все это не могло не радовать Музыканта.

Приятели стали чаще встречаться и беседовать между собой. Их встречи никогда не походили одна на другую; они говорили о чем угодно: о Боге, о Жизни вечной и жизни простой, о любви и женщинах (что было, по их мнению, не одно и то же), о прошлом и будущем. Писатель чувствовал себя более опытным в этих важных вопросах, больше говорил, а, когда молчал, снисходительно слушал. Музыкант же, напротив, всегда старался дойти до истины, если таковая имелась, для чего готов был даже выслушивать поучения велеречивого Писателя. Несмотря на то, что каждый из них считал другого полным профаном в деле, которому сам служил, их беседы почти никогда не принимали резкого оборота. Так они и ходили вечерами по потускневшему осеннему Городу, громко разговаривая, цитируя классиков и распугивая мирных зазевавшихся прохожих… Однажды они вдруг заговорили о сущности любви. Музыкант вопросил Писателя:

– А разве в любви невозможно счастье?

– Нет, дружок, невозможно!

– Как же так? Что же ты скажешь на море стихов о счастливой любви?

– Ты влюбляешься в женщину на мгновение, а должен изображать, что это чувство вечное. Сначала интересно, но потом… – пояснил Писатель.

– Но есть же любовь Ромео, Отелло?

– «Нет повести печальнее на свете, чем повесть…»

– Перестань, Бога рада! Я серьезно говорю…

– Да, шутю-шутю… Хотя, по-моему, любовь к женщине лишь половая, любовь самца к самке, так ведь и Базаров у Тургенева рассуждает, – уточнил Писатель. – Да черт с ним, с Базаровым! Мало ли что болтают герои.

– Тут ты в самую точку угодил, – повеселел Писатель. – Болтают они, что угодно, верна мысль твоя!

– А вот ты? Ты уже испытал сам… это?

– О чем речь! – хлопнул себя по бедру Писатель; помешкав, он счел нужным добавить, – И неоднократно.

– И все это было с разными женщинами? – глухо спросил Музыкант.

– А как же, – слегка прилгнул Писатель, – ведь это, как его, у меня было тьма поклонниц, все так и просились в постель.

– И как ты… а они?

– Надо ли тебя учить! – замялся Писатель.

– Да, – честно признался слегка покрасневший Музыкант. – Я ведь в этом деле в общем-то профан?

– Прочь, непосвященные! Ну, это к слову, – Писатель призадумался. – Я хочу сказать, что в этой любви ничего сложного нет: сначала ты заговариваешь с ней, потом обязательно целуешь в губы, ну а затем… в общем, можешь смело лезть под юбку…

– Зачем же лезть под юбку? – поскучнел Музыкант. – Это глупо…

– Ты что, так нелепо шутишь?

– Но ведь это же не эстетно!

– Дальше хуже, ты засовываешь… Впрочем, это все сто раз лучше меня описано, вот Генри Миллера почитай, например, «Тропик Рака» или…

– Нет, это вовсе не любовь! – возопил Музыкант. – Я другого прошу, требую…

– Ну и требуй на здоровье, кто же против такого требования?

– Я считаю все это глупым и пошлым!

– Знаешь, это все так считают, но делают одно и то же. В этом свой шарм плюс продолжение рода человечьего, естественно…

– Значит, по-твоему, великой любви к избраннице нет?

– Любви мужчины к женщине нет! Есть любовь к Богу, любовь к матери или отцу, к стране, наконец. Но к женщине – только желание…

– Значит, ты еще не любил по-настоящему! – резюмировал Музыкант.

– Может быть, это и так, – неохотно заметил Писатель.

Они надолго замолчали, думая каждый о своем, и продолжили прогулку. Вышли приятели из задумчивости, когда очутились возле знаменитого в Городе места, называемого Косой. Это была глубоко вдающаяся в озеро отмель, заросшая травой и высокими кустами. Около песчаной дорожки, ведущей вглубь Косы, стояла огромная железная вышка, служившая ранее спасателям, а ныне пришедшая в негодность за неимением, кого спасать. Писатель и Музыкант осмотрелись и, не сговариваясь, полезли на самый верх Вышки, чтобы видеть все… Забравшись туда, приятели остановились у самого края круглой площадки с заржавленным обводящим поручнем и залюбовались видом, раскинувшимся перед ним. В резких лучах догоравшего солнца небольшое озеро выглядело целым морем с переливчатыми гребешками встававших волн. Но уходящее солнце как бы прихватывало с собою часть этого моря, на глазах уменьшая его. Голубые горы на другом конце озера четко проступали на горизонте, пожелтевшие острова тонули в блистающей мантии водной глада. Прибрежный песок отсвечивал тяжелым золотом…

Вдруг Музыкант почувствовал быстрый укол в сердце. Он охнул и повернулся к Писателю, но тот был совершенно спокоен. Что-то щемяще-грустное навалилось на Музыканта, и он, торопливо оглядевшись, неуверенно продолжил прерванную беседу.

– Вот, как считаешь, отчего в Музыке все так совершенно, а в жизни людей нет? Ведь мир так красив, – каким-то жалким жестом он обвел вид вокруг.

– А ты ее видел, жизнь-то? – улыбнулся Писатель. Ему казалось, что Музыкант, даже после армии, духовно почти не вырос, продолжает рассуждать, как ребенок. Некоторые вопросы приятеля его просто раздражал, он подозревал в них подвох и скрытую насмешку.

– Не так много, конечно, но видел достаточно, – твердо сказал Музыкант. – Больше видел мерзкого, быдлячьего, но там за два года и много передумал.

– Все мы что-то видели! А Кто-то, должно быть, видел все.

– Кто же это? – живо спросил Музыкант.

– Пушкин, к примеру.

– Пушкин, Бах, Моцарт – да! Но кто из нас, смертных?

– А их ты что же в ангелы записал? – засмеялся Писатель.

– Они Боги, – уверенно, почти не раздумывая произнес Музыкант.

– Да боги ли? – усмехнулся Писатель.

– Да, конечно!

– «Каждый пред Богом наг, жалок, нищ и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог»! – процитировал: Писатель.

– Кто это сказал? – заинтересовался Музыкант.

– Это Иосифа Бродского стихи.

– Броцкий? – переспросил Музыкант.

– Точно, он самый!

– Он хорошо сказал, хотя я не знаю его, не читал… Но как же быть нам – не богам?

– Ну, это смотря кому что нужно… – пожал плечами Писатель и начал спускаться вниз. – Вот ты, например, себя как определяешь?

– Я? – замялся Музыкант. – Сложный вопрос, вообще-то. Мне хочется просто понять, смогу ли я в жизни сделать что-то… смогу ли я дать людям что-нибудь свое?!

– Очень ты нужен людям! – Писатель почти спустился до половины лестницы, но счел нужным остановиться и прочитать Музыканту мораль. – Человечество узнает о тебе сто лет спустя после смерти и тупо удивится, как это оно раньше не разглядело такого парня… Если вообще узнает и что-то скажет! Не надо считать, что твой долг – делать что-то для людей вообще, сделай что-то полезное хотя бы для себя. Или для своей семьи…

– Нет, я не о славе, черт с ней, – Музыкант затрусил следом. – Я о том, чтобы создать что-то, хоть в десятой доле равное Богу.

– В десятой доле! Да тебе никогда не сделать такого…

– Почему? – поразился Музыкант.

– Почему? – разозлился Писатель. – Потому что даже наш разговор (а ведь мы тут одни, верно?) уже был и был не раз, и все уже было сделано – и в десятой, и двадцатой доле! И все это уже было, было… А мы, знаешь кто? Мы – вечные дублеры.

– Успокойся! Ты сам не веришь в то, что говоришь. Не так уж и зря мы живем, иначе… стоило ли знать об этом?

– Знать, действительно, не стоило! – угрюмо отметил Писатель. – Жили бы, как птички божьи, не ведая стыда…