Илья Бражнин - Пушкин - это Россия Страница 3

Возможно сделать такое предположение? Может быть и возможно. Но мне как-то не хочется настаивать на нем. Да едва ли оно в достаточной степени и правомерно. Если я и привел все эти соображения о связи двух стихотворений, отделенных одно от другого семью годами, то главным образом для того, чтобы показать, что «Я помню чудное мгновенье…» не сиюминутный экспромт, а произведение, как бы подготовленное прежними творческими поисками поэта.

А теперь еще одно сопоставление, невольно напрашивающееся при чтении приведенного отрывка «Дубравы, где в тиши свободы…» Я привел только первую строфу этого отрывка, сравнивая конец ее со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…» Но отрывок «Дубравы» состоит из двух строф, и вторая строфа наталкивает на другое любопытное сопоставление. Прочтемте эту вторую и последнюю строфу отрывка.

Любовник муз уединенный,В сени пленительных дубрав,Я был свидетель умиленныйЕе младенческих забав.Она цвела передо мною,И я чудесной красотыУже отгадывал мечтоюЕще неясные черты,И мысль об ней одушевилаМоей цевницы первый звукИ тайне сердца научила.

А теперь обратимся к «Евгению Онегину» и перечтем двадцать первую и двадцать вторую строфы второй главы.

Чуть отрок, Ольгою плененный,Сердечных мук еще не знав,Он был свидетель умиленныйЕе младенческих забав;В тени хранительной дубравыОн разделял ее забавы,И детям прочили венцыДрузья-соседи, их отцы.В глуши, под сению смиренной,Невинной прелести полна,В глазах родителей, онаЦвела, как ландыш потаенный,Незнаемый в траве глухойНи мотыльками, ни пчелой.Она поэту подарилаМладых восторгов первый сон,И мысль об ней одушевилаЕго цевницы первый стон.Простите, игры золотые!Он рощи полюбил густые,Уединенье, тишину,И ночь, и звезды, и луну…

Кто б мог предположить, что за «любовником муз уединенным» сокрыт будущий Ленский, а за подругой, с которой он разделял игры «в сени пленительных дубрав», — будущая Ольга Ларина?

Но, может быть, это и не так? Нет, именно так. Совпадают не только портреты персонажей в обоих случаях и не только обстановка, но совпадают целиком и некоторые строки, с той разницей, что в отрывке «Дубравы…» поэтическое повествование ведется от первого лица и, следовательно, употребляются местоимения «я», «моей», а в «Евгении Онегине» идет рассказ о другом лице, и отсюда — «он» и «его».

Проглядите сами совпадающие строки:

В отрывке «Дубравы…»

Я был свидетель умиленныйЕе младенческих забав.

В «Евгении Онегине» — строфа двадцать первая второй главы:

Он был свидетель умиленныйЕе младенческих забав.

В отрывке «Дубравы…»

И мысль об ней одушевилаМоей цевницы первый звук.

В «Евгении Онегине» — двадцать вторая строфа второй главы:

И мысль об ней одушевилаЕго цевницы первый стон.

«Стон» вместо «звук» обусловлен рифмой на предыдущую строку — «Младых восторгов первый сон».

Еще одна строка отрывка — «в сени пленительных дубрав» стала, чуть изменившись — «в тени хранительной дубравы», строкой одной из упомянутых строф «Евгения Онегина».

Из этих и предыдущих сличений вы убедитесь, как отрывок, написанный словно мимоходом и на всякий случай в 1818 году, откликается творческим эхом шесть-семь лет спустя в двух произведениях, одно из которых («Евгений Онегин») составляет вот уже полтора века гордость русской литературы, а другое («Я помню чудное мгновенье…») едва ли не самое общеизвестное и любимое из всей лирики Пушкина.

Еще одно, кажется, последнее примечание к моим сопоставлениям отрывка «Дубравы…» со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…». Я высказал предположение, что в этом отрывке заключено зерно того сладостного плода, который вызрел в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…», и что отрывок этот с некоторой долей вероятности допускает мысль о том, что «Я помню чудное мгновенье…» могло быть обращено не к Анне Керн и, возможно, написано раньше второй встречи с ней в Михайловском, случившейся в июне-июле двадцать пятого года. Но приведенная мной после этого параллель между отрывками «Дубравы…» и второй главой «Евгения Онегина» делает это предположение вовсе маловероятным и, напротив, утверждает, что «Я помню чудное мгновенье…» обращено именно к Керн.

Из чего это явствует? Давайте рассуждать, Анна гостила в Тригорском у своей тетки П. Осиповой. Пушкин, живший по соседству в Михайловском дружный с семейством Осиповых, ежедневно приезжал или приходил в Тригорское и ежедневно виделся с Керн. В канун отъезда Керн Пушкин подарил ей «Я помню чудное мгновенье…». Вот как рассказывает об этом сама Анна Петровна:

«На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою А. Н. Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы „Онегина“, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: „Я помню чудное мгновенье…“ Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю».

Будем доверчивы и предположим, что все было так, как описала это Керн. Тогда все подтверждает, что «Я помню чудное мгновенье…» действительно адресовано Керн. Все поведение Пушкина изобличает в нем пылко влюбленного и приносящего любимой свое только что созданное для нее творение. Есть и объективные показатели, и опять из области сопоставлений. Вот они: Пушкин вкладывает свой «поэтический подарок», как называет стихотворение Керн, в книжечку, содержащую вторую главу «Евгения Онегина».

Во второй главе есть, как я уже упоминал, мотивы, образы и даже строки, прямо заимствованные Пушкиным из своего раннего отрывка «Дубравы, где в тиши свободы…»

Намереваясь подарить уезжающей Керн эту главу, Пушкин мог, перелистывая ее, вспомнить, откуда он взял некоторые строки о первой любви Ленского. Отрывок этот встал перед его глазами, и он написал сходное по настроенности и даже по фразеологии с первой строфой стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» — этот гимн влюбленного. Таким образом «Евгений Онегин», «Дубравы, где в тиши свободы…», «Я помню чудное мгновенье…» и Анна Керн сливаются в одно поэтическое целое.

Значит, «Я помню чудное мгновенье…» действительно написано для Керн пылко влюбленным в нее молодым поэтом, и все, вплоть до сцены неуравновешенноревнивой пылкости поэта при поднесении подарка, строго соответствует действительности…

Все… кроме одной, незначительной на первый взгляд, но немаловажной в данном случае детали. Дело в том, что, по словам Керн, Пушкин делает ей свой «поэтический подарок», вкладывая меж неразрезанных страниц второй главы «Евгения Онегина». А между тем, этого как раз и не могло быть, а значит, и не было, потому что описанное Анной Керн происходит в точно датированное время, в июле двадцать пятого года, а вторая глава «Евгения Онегина» впервые вышла, что тоже датировано, только в октябре следующего года, и, следовательно, параллели второй главы через отрывок «Дубравы…» с «Я помню чудное мгновенье…» в данном случае отпадают.

Пушкин действительно мог в июле двадцать пятого года поднести Керн свой «поэтический подарок», вложив его в главу «Евгения Онегина», но это могла быть только вышедшая пятью месяцами раньше первая глава романа, не имеющая прямого отношения ни к отрывку «Дубравы…», ни к стихотворению «Я помню чудное мгновенье…». Не может ли это послужить основанием для возвращения к той версии, что это стихотворение написано не в ночь перед отъездом Керн и не к ней обращено?

На мой взгляд — нет. Просто в мемуарах своих, создаваемых много лет спустя, Керн могла запамятовать, в какую книжку вложен был «поэтический подарок» при его поднесении, и допустить эту маленькую неточность.

Есть еще одна деталь, которая могла бы, пожалуй, вызвать сомнение в том, кому адресовано стихотворение «Я помню чудное мгновенье…». В заглавии его нет прямого обращения к адресату. Если многие другие пушкинские стихи в самом своем заглавии говорят, к кому они обращены, — «Ф. Н. Глинке», «Вяземскому», «Дельвигу», — то в заголовке стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» вместо именного указателя адресата стоит таинственный шифр «К***». Я полагаю, что такой шифр в данном случае вполне оправдан. Опубликовать фамилию замужней женщины, к которой обращены слова любви, значило компрометировать ее, и поэт деликатно укрыл ее за тремя звездочками. А к кому обращено стихотворение, объясняло личное его вручение потом Анне Петровне Керн.