Эрнст Гофман - Необыкновенные страдания директора театра Страница 3

Коричневый. И в самом деле, невероятно прекрасно!.. Но музыка, музыка?

Серый. Я слышал ее, к сожалению, только на репетициях, поскольку спектакль мне сорвали. Но я уловил великолепнейшие, гениальнейшие мысли бессмертных мастеров, которые, увы, были смертны, и разве это не достопохвально, что золото и бриллианты, сокровища, которые время, как высокомерный набоб, швыряет в бездну, сохраняются и сберегаются таким способом для нынешнего поколения? К тому же в замазке, которой Ампедо умело все склеивает, есть яркость и живость, а чего еще желать.

Коричневый. Ах, ах!.. Что я могу сказать по поводу всего этого? Вы сердиты на произведение, потому что оно, конечно, взошло на горизонте театра как огненная комета, которая несет в своем хвосте войну, скверные времена, ураганы и грозы! Но дальше… дальше!..

Серый. Я начал издалека… с яйца Леды, я это вижу! Но увы… вы приблизились ко мне с таким добродушием, позвольте же мне быть многословным, ибо, медленно подпуская к себе врага, я привыкаю к его облику, и он, быть может, исчезнет бесследно, если я присмотрюсь к нему хорошенько… Я купил оперу и не заметил поначалу бесконечных трудностей, которые будут препятствовать ее постановке…

Коричневый. Дог, которого надо было натаскать для исполнения роли этого льва Гусмана.

Серый. О! Это пустяки, почтеннейший!.. Судьба… моя добрая звезда пожелала, чтобы я нашел способного, гуманного, золотистого меделянского пса, а в своем театральном парикмахере открыл совершенного гения по части натаскивания собак. Дело пошло как нельзя лучше. За короткое время этот достойный пес забыл собственное имя — Лепш — и стал отзываться на кличку Гусман. Он научился пристойно стоять, ходить и двигаться на сцене, а это ведь не мелочь, жрал изюм и срывал кошельки с косиц, в которые педагог-парикмахер перед тем хитроумно прятал жареные колбаски. Расходы были не слишком велики, ибо, кроме не очень дорогой, засчитывая и колбаски, кормежки и умеренного гонорара, я должен был приплачивать профессору лишь пятьдесят рейхсталеров за изорванные во время упражнений штаны и жилетки. За лечение ран, нанесенных в пылу игры многообещающим молодым артистом носу второго тенора (Карко), театральный врач ничего не брал. Он говорил, что молодым дарованиям надо многое прощать и что не поскупится на пять локтей английского пластыря для залечивания ран, которые наносят такие герои в молодом пылу служения искусству… Настроение публики!

Коричневый. Итак, истинные препятствия и трудности.

Серый. Вообще-то это, пожалуй, уже недостаток, что в опере главное, собственно, действующее лицо не поет. До сих пор человеческий ум еще не додумался до обучения собак пенью, и поэтому Ампедо не стоило писать партию для Гусмана; но этим можно было бы пренебречь, ведь есть же оперы, где главную роль играют немые[17]. Пенье возмещается мимическим талантом, а в нем этим животным никак нельзя отказать. Однако! — однако название оперы «Гусман, лев» было уже потому неудачно, что заранее вызывало недовольство примадонны, первого тенора и первого баса, ибо каждый из них хотел окрестить оперу своим именем. Второе затруднение вышло из-за того, что партия Беттины, главного наряду с Гусманом действующего лица, не была виртуозной и ее непременно должна была исполнять молодая певица, а все молнии, все громы великий Ампедо вложил в партию королевы Микомиконы[18], написав ее тем самым для примадонны. Кроме того, в предназначенной для первого баса партии Кая, тирана и царька дикого острова, оказалась только одна ария, и, наконец, в партии тенора лишь два раза попадалось верхнее «ля». Короче, я уже предвидел маленькие записочки со словами: «Прилагаю роль Микомиконы и пр.» и презрительно-недовольные физиономии на репетициях. Так все и вышло…

Коричневый. Все, за исключением талантливого Гусмана, отказались петь… играть, понимаю!.. Микомикона первая вернула свою роль?

Серый. Конечно!.. Но я это предвидел и подготовился!.. По моему указанию заведующий гардеробом отправился к примадонне с эскизом, изображающим царицу Микомикону в полном парадном костюме. Костюм был новый, эффектный, роскошный, масса бархата, масса атласа, масса шитья, яркие краски, плюмажи, кружева!.. Был полный восторг, когда заведующий гардеробом почтительнейше заметил, что мадам, вероятно, еще никогда не затмевала всех вокруг себя так, как это непременно произойдет в опере «Микомикона». Нечаянно с виду спутанное название оперы прозвучало в ушах мадам волшебной музыкой. «Мне в самом деле к лицу эта вышитая золотом пурпурная мантия, любезнейший?» — пролепетала примадонна, с кроткой и милой улыбкой разглядывая эскиз. Костюмер всплеснул руками и как бы в восхищении воскликнул: «Прекрасная… небесная… божественная!.. Как будут сиять и сверкать эти серебряные искры хрусталя, эти золотые молнии, подобно чешуйчатым саламандрам единоборствуя с победным блеском этих очаровательных глаз!.. Ангел мой, позвольте нам укоротить этот нижний наряд всего на полдюйма, его оттягивает тяжелая отделка, а от взгляда восхищенной публики никак нельзя скрывать прелестную ножку, этот украшенный пьедестал алебастровой колонны»…

Коричневый. Ну и силен же, любезный коллега, ваш костюмер в поэтических выражениях…

Серый. Правда!.. Основу для поэзии он заложил в себе, когда читал рукописи старых, частью ужаснейших драм и трагедий, которые я давал ему, чтобы вырезать из них выкройки. Поступает ли он так и теперь, не знаю, но вообще-то он напрягал ум, чтобы, готовя костюмы для определенных ролей, делать выкройки для примерки из соответствующих, на его взгляд, пьес. Для «Регула» он разрезал «Кодра», для костюмов Ингурда — одну старую трагедию Грифиуса, забыл название, а для «Весталки» «Солдат»[19] Ленца. Последнее никак не могу себе объяснить, tertium comparationis[20] мне так и неведомо, и вообще этот малый, мой костюмер, с придурью и большой фантазер.

Коричневый. Разве вы не замечали, мой глубокоуважаемый серый друг, что все низшие служащие театра с заскоком, как принято выражаться, обозначая какую-нибудь странность или нелепость в поведении? Занимаясь обычным ремеслом, портняжным, парикмахерским и т. п., они мыслью возносятся в театральные роли и полагают, что весь их земной труд вершится лишь ради золотисто-бумажных небожителей, служению которым они себя посвятили и которых ставят превыше всего, даром что сами же и злословят о них. Скандальная хроника театра нужна им, как ключ, отпирающий любую дверь. Редко найдешь такой город с театром, где по крайней мере у молодых мужчин, у женщин и девушек не было бы обычая пользоваться для украшения головы услугами театрального парикмахера.

Серый. Вы совершенно правы, дорогой друг, и тут можно поднять еще много вопросов. Но, возвращаясь к своему портному, замечу, что того, что я хотел, он добился донельзя тонко. Воображение мадам было захвачено образом блистательной Микомиконы, она начисто забыла, что вернула мне эту роль, а этого мне было довольно. И я написал ей, что хоть и понимаю, что роль эта отнюдь не способна показать ее редкий талант во всем блеске, но прошу ради меня, композитора, а главное — публики, не устающей восторженно слушать ее, согласиться на сей раз на эту партию. Не далее как через четверть часа я получил ответ:

«Дабы убедить Вас, досточтимый господин директор, что я не так своенравна, как была бы, и по праву, обладая моим талантом, другая актриса, извещаю Вас сим, что буду петь Микомикону. К тому же при дальнейшем ознакомлении я нашла, что партия не лишена известных красот. Для искусства я готова сделать все, не щадя себя, Вы же знаете. С приветом и уважением!.. P.S. Пришлите мне образцы красного бархата и золотого шитья. И пусть ко мне явится портной».

Коричневый. Дело было сделано!

Серый. Конечно!.. Но тяжкую борьбу мне пришлось выдержать с царем дикого острова, тираном Каем.

Этот человек (я говорю о своем басе) — этот человек, повторяю, со средним голосом и весьма невыгодной внешностью, — истинное мое наказание. Дикция у него хорошо поставлена, но импонировать публике, вернее, вызывать тот восторг с разинутым ртом, то оцепенелое близорукое изумление, которые разряжаются бурной овацией, как только канатоходец-эквилибрист благополучно совершит смелое сальто, он ухитрялся главным образом умелым музыкальным шарлатанством. Народ соорудил ему бумажный театральный трон, сидя на котором тот и чванится.

Совершенно ослепленный тщеславием и эгоизмом, он мнит себя центром мироздания. Поэтому никакой ролью, никакой партией ему не угодишь. В роли нежного отца он требует бравурных арий, в роли смешного старика — серьезных сцен, в роли тирана — нежных романсов, ибо везде хочет показать себя разностороннейшим мастером. «Давайте, я вам и льва сыграю![21] Я зарычу так, что слушать меня будет физическим наслаждением. Я зарычу так, что герцог скажет: «Порычи еще!..» Форсируя голос, я зарычу вам кротко, как голубок, зарычу прямо-таки соловьем!..»