Видение Апокалипсиса - Гребёнкин Александр Тарасович Страница 4

На душе у меня как-то стало легко, будто надежда какая-то появилась. С этой внезапно постигшей меня легкостью, я и отправился на работы в ближайший лес, у меня даже и сил прибавилось. А ведь приходилось поднимать и грузить огромные бревна в кузов машины. Я потрогал лоб – он был потным и холодным, в ногах была слабость, но я превозмогал ее, чтобы никто из конвойных не заметил больного. Мне почему- то казалось, что это тот немец на вышке мне помог.

С тех пор мы часто переглядывались с тем длинноносым немолодым немцем. Про себя я называл его Гофманом. Наверное, он действительно носил эту фамилию. Я вспоминал гимназические уроки немецкого и даже прояснил для себя значение фамилии Гофман. Мне кажется, что она образована от немецких слов «hoffen» («надеяться») и «Mann» («человек») и переводится как «человек надежды». Хотя, наверное, возможны и другие объяснения. Почему-то вспомнились уроки музыки в гимназии, и учитель играл нам сонату Эрнста Теодора Амадея Гофмана, немецкого композитора и писателя прошлого века, и уверял нас, что как композитор Гофман куда сильнее!

У нынешнего Гофмана был странный, почти магический взгляд и бездонные глаза, словно зеркало отражавшие целый мир.

Взглянув в его глаза вблизи (а это бывало во время работ, правда, длилось мгновения) я погружался в выцветшее море, и будто видел отражения окружающего мира и разные видения. Стояли какие-то дома, двигались люди, смеялись и плакали, скакали лошади, ездили кареты, играли оркестры - все это переплеталось, озарялось оранжевым и голубым светом.

Несмотря на молчаливую поддержку некоего Гофмана, мое заключение в лагере постепенно приводило меня к отчаянию. Я все больше понимал, что шансов выжить у меня практически нет, надежд, на то, что освободят свои, было тоже немного. Ведь нужно было еще как-то дожить, дотянуть до того времени.

И я начал обдумывать способ побега. Случаи бегства из этой тюрьмы были, но крайне редко они заканчивались удачей. И все же я решил сделать попытку. Моим спутником, товарищем в этом опасном предприятии решился стать Сантьяго Фернандес, испанский антифашист, сражавшийся во французском Сопротивлении. Непонятно каким ветром его занесло именно в этот лагерь, я не так блестяще знал испанский, чтобы углубиться в сложные перипетии его судьбы, а он недостаточно владел русским, чтобы все детально объяснить.

Сантьяго был уже немолодым, долговязым худощавым человеком с обильной сединой в волосах, бывших когда-то черными. Он носил острую бородку и усы, и чем-то напоминал мне Дон Кихота.

Лагерь стоял в глуши, окруженный смешанными лесами.

Последние четыре дня нас с Сантьяго присоединили к команде, направляемой на работы по заготовке леса. Дерево рубили, оно вздрагивало, совсем, как человек, потом стонало, медленно клонясь к земле, а затем рушилось на землю и замирало. Уже мертвое оно очищалось от веток, а огромное туловище с визгом распиливалось на части.

Обработанное дерево грузили в вагоны. Через лес было протянуто железнодорожное полотно, по которому проходил поезд, направлявшийся затем куда-то на восток, в сторону фронта.

Наш с Сантьяго план был прост: забраться в вагон, в который грузили мелкие ветки. Поезд охранялся слабо, и мы рассчитывали проделать это незаметно.

В тот день выглянуло рыжее солнце, которое словно танцевало на ветру, разбрасывая по осенним фиолетовым облакам золотые искры.

Сначала мы озябли на прохладном ветру, но затем интенсивная работа разогрела нас. С самого начала мы старались попасть в ту группу рабочих, которые грузила стволы и ветки в вагоны поезда. Для погрузки веток сегодня использовался товарный вагон, и, спустя время, он был почти полностью забит содержимым.

Обычно старший из охраны давал знак машинисту об отправке и для этого он проходил вперед, вдоль железнодорожного пути. Так было и в этот раз. Еще за работой следили двое немцев с автоматами, один из которых, рыжеватый, с небольшими усами щеточкой, подняв воротник шинели, чтобы защититься от ветра, уселся под деревом и закурил. А вторым был тот самый Гофман, знакомый мне длинноносый пожилой немец, который абсолютно равнодушно наблюдал за работой, то и дело поворачиваясь на месте. Этим мы и воспользовались. Когда он в очередной раз глянул на ту партию, что работала в лесу, его что-то привлекло, он обернулся, сделав несколько шагов к ним, мы с Сантьяго быстро залезли в вагон, и, не обращая внимания на неизбежные царапины, ползком пролезли в заранее подготовленную нишу в углу и уселись в ней, замаскировавшись ветками. Какое-то время поезд еще стоял, слышались голоса, а потом раздались шаги. Мы затаили дыхание. У двери кто-то стоял, внимательно всматриваясь в вагон. Мы съежились в своем тайнике. Желтоватый луч фонарика начал скользить по веткам, они замелькали в наших глазах серебряными полосками.

От света, попавшего в щель между ветками, я зажмурился, а потом открыл глаза. У дверей вагона стоял Гофман. До сих пор не могу понять видел он меня или нет. Но, как бы то ни было, прозвучали голоса команды, дверь закрылась, послышался стук закидываемого запора, и мы оказались в полной темноте. Голоса затихли, и у меня закрался страх: как же мы отсюда выйдем, если вагоны запираются снаружи? Мы могли рассчитывать лишь на окно, закрываемое изнутри, но полностью заложенное ветками.

Громко заревел паровоз, и поезд медленно тронулся, перестукивая колесами на рельсах.

Сантьяго двинул меня локтем, и во тьме я больше угадал, чем увидел его улыбающееся лицо со встопорщенной бородкой и усами в разные стороны: удалось!

«Погоди, дружище», - подумалось мне, - «рано ты радуешься».

Мы расположились поудобнее, вынули заранее припасенные сухари и начали посасывать их, чтобы унять чувство голода. Пахло срубленными ветками, листвой и хвоей.

От напряжения у меня заболела голова. И я старался унять боль, массируя виски.

Прошло достаточно много времени. Ритмично и мерно стучали вагоны, навевая дремоту. А затем пришел и сон. Пришло какое-то чувство равнодушия к тому, что произойдет: как будет, так и будет!

Ехали мы достаточно долго, минули, наверное, целые сутки, когда, очнувшись, мы поняли, что поезд стоит, наверное, на какой-то станции. Слышны были гудки паровозов, далекие возгласы людей. Скорее всего, была ночь, потому что сквозь щель в окне не просачивалось никакого света.

Обсудив ситуацию с Сантьяго, мы решили покинуть вагон, опасаясь, что утром, при разгрузке, нас немедленно обнаружат. Быть может это конечная станция… Мы как могли, уминали ветви, ломали их на мелкие части, стараясь добраться до единственного окошка. Вскоре нам, с большими трудами, уставшим и исцарапанным, удалось это сделать, но тут обнаружилось, что окно забито деревянным щитком. Началось самое трудное – мы пробовали пальцами выковыривать гвозди. Желание спастись из ловушки сделало свое дело: ломая ногти, изрезав пальцы, мы как-то подцепили и вынули два гвоздя, оставался третий, наиболее прочно вбитый, он не поддавался. Мы начали вставлять в образовавшие щели наиболее прочные стволы веток, и, с большими усилиями, взломали щиток. Это мы сделали с таким хрустом, что тут же затаились, испугавшись неизбежной реакции охраны. Но было тихо, видимо, в ночной час нас никто не услышал.

Однако, когда мы выглянули наружу, то определили приближение утра.

Густая темнота еще окутывала окрестности. На нас дохнуло свежим дождевым ветром, принесшим запахи сухих трав. Но сбежать из нашего укрытия мы не успели, ибо зашипев, поезд вдруг тронулся с места. Колеса застучали по стрелкам, состав разгонялся, вагон бросало из стороны в сторону. Замелькали огни, мы миновали станцию… Потянулись серые темные дома, наши родные дома, но пока находящиеся под проклятым немцем.

Набрав темп, состав миновал поселок и вырвался в широкую степь. Прыгать на железнодорожную насыпь в незнакомой местности на такой скорости было опасно. Мы стали ждать благоприятного случая.

Горизонт светлел, и мы опасались того, что бежать придется при свете дня, когда мы неизбежно попадем под прицелы охранников эшелона.