Георгий Соловьев - Отец

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Придя домой на обед и едва заглянув в комнаты, Александр Николаевич догадался, что происходит необычное. Все в квартире сдвинулось, сорвалось со своих мест: стулья вверх ножками громоздились на голом столе; кровати стояли с обнаженными полосатыми матрацами; зеркало на стене, замазанное зубным порошком, как бы закрылось бельмом, а окна без занавесок и гардин казались лупоглазыми. Полы вдруг сделались грязными, а воздух тяжелым и сырым. Из ванной тянуло острым и неприятным запахом большой стирки.

— По какому случаю аврал? — громко спросил Александр Николаевич, раздеваясь.

Из кухни вышла Варвара Константиновна и подала ему телеграмму.

— Митя приезжает!

Телеграмма была не из Славянского Порта, где служил старший сын Поройковых Дмитрий, а уже из Москвы, значит, ждать его надо сегодня вечером.

— Вон, оказывается, что… Давай-ка обедать. — Александр Николаевич вошел в большую комнату.

Варвара Константиновна следом принесла и поставила на свободном углу стола сковородку с жареной картошкой и соленые помидоры в алюминиевой миске.

— И чего затеяли. Подумаешь, какой парад. Марина, небось, после ночной смены не выспалась. И сама от такой работы разболеешься, — не удержался от выговора старик, но Варвара Константиновна уже вышла из комнаты.

Телеграмма всколыхнула давние и как будто пережитые обиды. Приезжал последний раз Дмитрий с женой Зинаидой Федоровной и дочкой Лидочкой почти два года назад. Погостили они всего неделю, а когда уехали, показалось, будто с квартиры отбыли чванливые и капризные жильцы. Письмами сын тоже не баловал своих стариков. И вдруг неожиданная депеша. Почему он не подал телеграмму с места службы? Недосуг было? А может, он назначен в другое место и, проезжая столицу, решил сделать крюк и навестить родителей? Один едет или с женой и дочерью?

Александр Николаевич поел без аппетита. Выходя из квартиры, он заметил, как в кухне Варвара Константиновна и невестка Марина снимали с газовой плиты четырехведерный бельевой бак. «Эх, побывала бы ты, мать, у них в гостях, — подумал он. — Там бы для тебя простыни накрахмалили…» Вспомнилось совсем стыдное.

…Это было за год до войны. Дмитрий, уже женатый, учился в Ленинграде на курсах усовершенствования командного состава. Тогда семья Поройковых жила в Москве — до Ленинграда рукой подать, а в Ленинграде Александр Николаевич с самой революции не бывал. И почему было не съездить к молодым?

Сын и сноха встретили Александра Николаевича без ласки. На ночь Зинаида постелила свекру на полу — и это бы еще ладно, но как постелила! Бросила старую Митькину шинель и накрыла ее газетами. А могла бы снять тюфячок с кровати с пружинным матрацем, и будто уж лишней-то пары простыней у нее не было! Укрывался Александр Николаевич своим пальто. Вот так-то он и познакомился со снохой.

На следующий день вместе с Дмитрием он вышел из дома, у подъезда курсов попрощался, поблагодарил за встречу и пошел к трамваю. А Дмитрий даже не остановил его; потом в коротком письме он стыдливо подивился на отца, что тот из-за какого-то непонятного каприза не остался погостить.

«И пусть приезжает со своей супругой, пусть мать сбивается с ног в хлопотах, но не будет ни Митьке, ни его Зинаиде Федоровне от меня отцовской ласки», — сердито думал Александр Николаевич, уже миновав проходную.

В громадном главном корпусе завода было до полутора десятков цехов. Они сообщались между собой широкими пролетами, коридорами, и гарь из «термитки», где калились в масле кольца подшипников, сизым туманом поднималась во всех цехах до самой застекленной крыши — сквозь нее с трудом пробивался свет зимнего солнца. Перерыв на обед в цехах был неодновременным, и поэтому весь корпус постоянно был полон шума.

Как только Александр Николаевич перешагнул порог цеха и попал в атмосферу едких запахов и оглушающего шума, то почувствовал себя очень усталым. Он привык к короткому отдыху среди рабочего дня, когда мог пообедать дома и хоть немного спокойно пройтись на свежем воздухе. Сегодня у него этого отдыха не было. А кончался последний день недели, и всю эту неделю копилась усталость.

Переодевшись, Александр Николаевич неторопливо обошел свой участок. Чугунные бороздчатые диски в утробах бегемотоподобных рокочущих станков обкатывали тысячи стальных шариков. Грохотали, как сотни телег по булыжной мостовой, полировочные барабаны. Работницы то задавали «корму» машинам, то убирали обработанные стальные шарики, то проверяли точность их на индикаторах. Зашел Александр Николаевич и в контроль — проверить, нет ли угрозы брака. И там не было ничего тревожного. А все думалось: вдруг разладится какой-нибудь станок, и тогда придется ворочать тяжелые чугунные диски, протачивать алмазом абразивы… И дело не только в том, что это будет непосильно тяжело. Может быть и более неприятное: выйдет из конторки начальник цеха Гудилин, свистнет, поманит к себе пальцем и скажет что-нибудь обидное — вроде того, как в прошлый раз сказал: «Неужели, старик, не понимаешь, что ты уже вахту не в силах стоять?»

Александр Николаевич присел на скамейку у выхода из Цеха, где было «место для курения». И тут его сердце с тупой болью сжалось. Минут десять он сидел, упершись ладонями в скамейку и стараясь дышать ровней и глубже. Когда боль утихла, стало зябко. Может быть, сквозит в ворота? Он попытался встать, да ноги вдруг ослабли. Почти такое же бывало с ним и прежде и не очень-то тревожило: не так резки были боли, и быстрей отпускало. А теперь…

«Неужели всерьез зашалило? — испуганно подумал Александр Николаевич. — Этак-то скоро и в самом деле запою: „Не в силах я вахту стоять…“ Пойду к врачам, и пусть на какой-нибудь курорт в ремонт капитальный поставит…» Он заставил себя подняться и продолжал заниматься обычными делами, стараясь ни о чем другом не думать, кроме своих станков, которые должны безостановочно давать миллионы и миллионы стальных блестящих шариков. Да только эти шарики сегодня не радовали глаз старого наладчика своей ртутной чистотой. Он их даже не видел. Уж очень часто он встречал взгляды своих работниц, в которых так и читалась тревога за него и сочувствие. А на лице Моти Корчагиной, работавшей у полировочных барабанов, он прочел даже приговор себе. Эта работница, занятая чуть ли не самым грязным и тяжелым трудом в цехе, лучше всех поняла, что долголетней работе старого наладчика наступает конец. «Эх, Матрена Кузьминична, меня, старика, жалеешь, да о себе тоже подумай. Бойцом тоже живешь, трудовым бойцом, бабонька. Детишек растишь своим трудом. А я вот уже вырастил. Придет время, и ты вырастишь». И мысли Александра Николаевича опять вернулись к телеграмме сына.

Неужели Дмитрий в зрелые годы дошел умом, что дальше жить так с родителями нельзя? Если так, Митька молодец. А как его встретить, как простить обиду, как сделать, что вроде ее и не было?

А разве не могло быть, что Дмитрий ушел с флотской службы? Вполне могло. Митька-то, он тоже в годах, всю войну прошел с подвигами, и со здоровьем у него неважно, вот и увольняют его на пенсию. Думал, небось, поселиться в Москве-столице, да не заладилось: зацепки нет. Ну и решил податься поближе к родителям. Вот и дал телеграмму.

И уже перед концом смены новое тревожное предположение пришло старику в голову: может, Дмитрий уже неспособен расти и двигаться по службе, а поэтому его уволили раньше срока?

II

К приходу Александра Николаевича с работы все вещи в обеих комнатах заняли свои места; в квартире стало светлей и даже будто прибавилось воздуха — это, наверное, оттого, что пахло вымороженным бельем.

— Ужинать будешь или Митю дождешься?.. — спросила Варвара Константиновна мужа. — Да, вот еще: Артем приехал, с Алешей за Танечкой пошел. Давно ушли, должно, гуляют.

Артем Поройков работал механиком в заволжском совхозе и в семье бывал наездами. Его жена Вика, технолог одного из цехов подшипникового завода, часто задерживалась на работе, и Алеша, сын Марины, по вечерам ходил в детский сад за двоюродной сестренкой.

Александр Николаевич убежденно считал, что в каждой настоящей семье постоянно должны быть малыши. Он любил своих внуков и, как он говорил, грелся около них.

— Ладно. Подожду, — сказал он и подумал, что сегодня привычного вечернего отдыха не будет.

Вся квартира с ее намытыми, крашенными светло-желтой краской полами, со всеми выстиранными занавесками и вышивками застыла в ожидании праздничного торжества, которому она должна была жертвенно служить в этот вечер. И некуда прилечь и нельзя заняться каким-либо хозяйственным делом, побриться и то негде. Ничего нельзя сейчас сделать без того, чтобы не нарушить этой парадной готовности.