Георгий Соловьев - Отец Страница 2

Старый Поройков сел к раздвинутому во всю длину столу.

«А ведь мать и гостей, чего доброго, назвала». Кто-то вот-вот придет первым, церемонно поздоровается, сядет на стул у стены и замолчит. Он будет попросту томиться, за ним еще придут скучные гости, и вместе с ними придется томиться Александру Николаевичу. Заявятся с гулянья внучата и затихнут где-нибудь в уголке. А Варвара Константиновна начнет ахать и извиняться, что не успела управиться; вместе с Мариной примется расставлять на столе собранную по соседям посуду, таскать пироги, блюда с колбасой, винегретом и селедкой… И так до тех пор, пока, наконец, все тесно не рассядутся вокруг стола, пока не выпьют по рюмке-другой. А потом на весь вечер завяжется бестолковый разговор, в котором всяк будет твердить свое. И в конце концов от всей этой затеи останутся пустые бутылки, груды недоеденных закусок и застоявшийся запах табачного дыма…

Недолюбливал Александр Николаевич эти пиры и мирился с ними только потому, что так было заведено у всех, и потому, что Варвара Константиновна считала своим долгом хоть раз в год показать людям, что и Поройковы «не хуже всех». «Старая ведь, пусть потешится еще немного, а потом ей не до того будет», — так считал он.

Вошла Марина и принялась подтирать на желтом полу мокрые и грязные следы от чесанок. Александр Николаевич стыдливо крякнул и поджал ноги под стул.

— И чего вылизываете? Сколько ног еще сегодня вашу чистоту топтать будут.

Марина выпрямилась, улыбнулась, глядя на свекра круглыми глазами. Улыбка ее как бы говорила: извините, папаша, но уж позвольте нам, женщинам, знать наше дело.

Марина была вдовой погибшего в войну сына Поройковых Михаила. Родители ее умерли от холеры во время голода в Поволжье в 1922 году. Девочку бережно приняла на свои руки молодая Советская власть. Росла Марина в детских домах, а как выросла, пришла работать на 1-й Московский подшипниковый завод. Там и встретилась она с Михаилом Поройковым, вышла за него замуж. Счастливое замужество Марины длилось недолго. В 1941 году Поройковы эвакуировались на Волгу, где только что вступил в строй новый завод подшипников, а в начале 1943 года Михаил ушел на войну. Через полгода семья получила похоронную. Марина к этому времени родила Алешу.

Александр Николаевич искренне желал Марине нового счастья, а втайне боялся, как бы это новое счастье, которое вдруг Марина найдет, не отняло ее у него на склоне лет.

«Дочка ты моя, дочка», — подумал Александр Николаевич, когда Марина закрыла за собой дверь. И ему вдруг вспомнилось, что вся парадность в квартире затеяна для родного по крови, но чужого душой сына. Захотелось выйти из дома. Пусть тут все делается, как затеяно, пусть собираются гости, он и сам заявится как гость.

Александр Николаевич вышел в прихожую, нахлобучил старенькую цигейковую шапку, надел свой «заслуженный», как он его называл, ватный пиджак и, подняв свалявшийся цигейковый воротник, громко сказал:

— Я в парикмахерскую выйду.

В дверном проеме кухни показалась Женя Балакова. В руках она держала скалку, наверно, раскатывала тесто.

— Здравствуйте, Александр Николаевич!

— Здравствуй, газетчица. И ты уже тут?! — он открыл дверь и вышел на лестничную площадку.

— Постой, отец. Принес бы ты «Московской», — остановила его Варвара Константиновна и подала пятидесятирублевую бумажку.

— У нас в магазине только «Можжевеловая». Может, съездишь куда?..

За не застроенным еще небольшим пустырем, на краю которого стоял дом Поройковых, ярко светились окна деревянного клуба; оттуда доносился рев труб духового оркестра. В ожидании начала киносеанса молодежь затеяла на пустыре бой в снежки, и там слышался смех и девичий визг.

На широких улицах поселка было людно: все еще шли с работы заводские. В парикмахерской народу набилось порядком, а старик Поройков терпеть не мог никаких очередей. «Ну, Митька еще часа через два приедет. На обратном пути зайду», — решил он и пошел на угол поселка к остановке. На дороге, ведущей к школе, гурьба ребятишек сцепляла из салазок поезд. Тут были и внуки Александра Николаевича. Алешка, усадив Танечку на санки, привязанные в конце поезда, пробежал вперед и взялся за веревку головных санок. Вместе с Алешкой в «поезд» впрягся мужчина в серой каракулевой ушанке и кожаном пальто. Это был Артем.

— Поезд следует до станции Школа. Третий звонок: дон!.. дон!.. дон!.. — крикнул Алешка.

Вереница санок умчалась вниз по дороге.

Сверкая издали разноцветными огнями, показался автобус. «Съезжу на крекинг, пожалуй», — решил Александр Николаевич.

Шоссе спускалось вниз к оврагу, а потом поднималось на гору, высившуюся у самого берега Волги. На этой горе и расположился крекинг-завод со своим жилым поселком. Над заводом и поселком полыхало багровое зарево — горел факел нефтяных отходов.

Езды до крекинга было всего несколько минут. Выйдя из автобуса, Александр Николаевич направился не в магазин, а к склону горы, который начинался сразу за трамвайным кольцом: захотелось взглянуть на зимнюю Волгу.

По обеим берегам излучины реки на десятки километров рассыпались городские огни; и чем дальше, тем они становились гуще и переливчатей. Волга, укрытая льдом и снегом, меж этих блистающих россыпей казалась мертвенно-тусклой долиной. За огнями города на правом берегу темной неясной стеной высились горы, а над Заволжьем во всю ширь горизонта нависла туча; она была темней ночного неба, и казалось, что через час-другой эта туча доползет до гор и, закрыв все усеянное холодными звездами небо, обрушится на землю обильным снегопадом.

Александр Николаевич смотрел на тучу, на звезды и думал, что вот именно сейчас, стоя один-одинешенек на крутом берегу зимней Волги, он оказался перед неумолимой правдой, потребовавшей от него еще неведомого ему мужества.

Сегодня в цехе он не посмел сам себе сказать, что пришла его старость. Лечиться задумал! А ведь пришла она, неизлечимая старость, давно пришла. А там… там недалек неизбежный день, час, минута, с истечением которой его простая и трудная жизнь канет в вечность.

Вот она, неумолимая правда, до которой он дожил.

Жуткое оцепенение охватило старого человека. Он с усилием заставил себя повернуться и, убыстряя шаги, пошел к высоким домам с ясными окнами. В магазине он купил водки, засунул по бутылке в карманы и пошел к остановке.

Ни автобусов, ни трамваев на остановке не оказалось. Не виднелись они и вдали. Наверное, застряли где-нибудь у железнодорожного переезда. Александр Николаевич зашагал под гору по шоссе. И здесь, на шоссе, катались на салазках детишки; по обочине, свистя лыжами, пробегали парни и девушки.

Остались позади освещенные дома крекингского поселка; за оврагом, на горе, высились глазастые дома завода подшипников, слева светились огни поселка строителей новой теплоэлектростанции и завода синтетического спирта. Все эти отдельные городки как будто стремились слиться своими огнями наперекор разделявшим их оврагам и пустырям. А какими пустынными выглядели тут берега Волги в 1918 году, когда он проходил эти места на миноносце, посланном с революционной Балтики…

Александр Николаевич посмотрел на звезды, все еще мутно светившие с неба. Да, звезды вечные, и огни на земле тоже вечные, и не говорят ли эти теплые земные огни, сверкающие в когда-то пустынной степи, о крови, труде, о жизни поколений людей?

«А Митька? Он тоже… И работал, и воевал, и вот до сих пор служит», — вдруг подумал Александр Николаевич.

III

Когда, побрившись, Александр Николаевич подошел к дому, он встретил около крыльца своего младшего сына, десятиклассника Анатолия. Анатолий был любитель лыж, а покататься ему, загруженному школьными заданиями, удавалось лишь по субботам. Он уже накатался и счищал снег с лыж варежкой.

— Ну что дома? — спросил Александр Николаевич.

— Кажется, приехал. Вроде, такси было, с минуту назад отъехало.

В прихожей Александру Николаевичу бросилась в глаза морская шинель с золотыми погонами и каракулевая ушанка с эмблемой. Старик вошел в комнату, неслышно ступая валенками, и остановился у двери.

Марина разгружала большой чемодан, стоявший на стуле. Две бутылки коньяку, бутылка какого-то вина с броской этикеткой, пышный торт с кремовыми цветами уже красовались на столе.

— Ну куда мне ее девать? Куда? — спрашивала Варвара Константиновна. Она держала большой кусок семги, прихватив его пергаментной бумагой; с бумаги стекал и капал на пол прозрачный розовый жир. — И зачем ты, Митенька, навез-то столько?

Алеша и Танечка, разворачивая шоколадки, с любопытством следили, как Марина выкладывает на стол кульки и свертки.

Сам Дмитрий стоял у комода, облокотясь на него левой рукой. Он расстегнул пуговицы парадной тужурки с золотым шитьем на воротнике и широкими галунами на рукавах. Белая крахмальная сорочка плотно облегала его туго перехваченный ремнем и оттого немного выпиравший поверх ремня живот. Он был плечист и массивен, и по его лицу, полному и красивому, можно было определить, что он себя чувствует в центре внимания. Он разговаривал с Артемом, сидевшим у стола без пиджака в одной шелковой сиреневой рубашке. Жена Артема Вика, стоя перед зеркалом и пуша свои волосы, бросала сердитые взгляды на мужа. Женя Балакова сидела возле Артема, рассеянно слушала разговор и с застывшей неопределенной улыбкой смотрела на хлопоты Марины и Варвары Константиновны.