Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

ПРЕДТЕЧА

Анастасию Николаевну мучила бессонница. Почти всю ночь не спала. Но под утро ее сморило — заснула провально, крепко; прокинулась внезапно и легко, как будто и не спала. Голова ясная, в теле приятная нега, на душе покойно. Как будто и выспалась. Потянулась сладко, ощущая на теле легкий струящийся лен исподней рубашки, и притаилась, вознамерившись еще чуток соснуть. Но… не тут‑то было: в глаза льстится солнышко, обильно льющееся сквозь тонкие тюлевые занавески: на улице встает хороший день. Весна! Пора бы ей!..

Приподнявшись на локте, смотрит в сторону сестрицы Милицы. Та спит на животе, отвернувшись лицом к стенке. Чтоб не разбудить ее, тихонько встала, подошла к окну, отодвинула занавеску и отшатнулась, заслонив глаза рукой от невозможного сверкания снега. Насыпало за ночь последушков зимы.

Тишина, чистый сверкающий снег, на душе тихо и радостно.

Из‑под ладони окинула взглядом широкий монастырский двор: пусто. Только в дальнем углу, возле остатков дровяной поленницы ворочается громадный мужик — оборванец, колет дрова. Он мощно хакает — слышно даже сквозь окна, и крепко ударяет обухом по колодине. Поленья летят в разные стороны, белея на солнце свежими сколами.

Анастасия смотрит бездумно, все еще во власти неги; позевывает скучненько, прикрывая ладошкой рот. Присмотрелась нехотя. И что‑то ей показалось в мужике том. Он в длинной посконной рубахе, коротких портах, оборванных снизу, будто собаками обглоданы. И… Босой что ли?!.

Ну да! Босый на снегу. Бр — р-р! От широкой спины его валит пар. Ну мужичище!..

Тот внимательно осматривает чурку, выискивая трещину в ней. Потом, придерживая ее одной рукой, взмахивает колуном, и чурка разлетается в стороны. Если же попадается сучковатый чурбак, мужик расставляет босые ноги свои, высоко, обеими руками, вскидывает колун на длинной прямой ручке и мощно всаживает его; потом поднимает на плечо и с плеча с переворотом ударяет о колодину с выбитым «седлом». Из‑под ног у него брызжет в разные стороны снежная кашица пополам со щепками.

— Во мужик! — Анастасия ежится и вздрагивает со смешанным чувством ужаса и восторга. Оглядывается на Милицу. Та уже проснулась, нежится в пуховиках, рассыпав на подушках свои великолепные смоляные волосы. Скрипучим со сна голосом спрашивает:

— Че там?..

— Поди глянь — и ужас и восторг! Мужичище, ох!..

— Где? — Милица живо выпросталась из‑под одеяла и, путаясь в длинном подоле тонкой ночной рубашки, подбежала к окну. Понаблюдала за рубщиком, потянулась, забросив за голову тонкие руки, наставив на свет божий заостренные сосками груди свои. Зевнула широко и отмахнулась разочарованно. — Этот, што ли? Суконное рыло…

— Да ты вглядись!..

В это время от хозяйственных построек монастыря в конец двора, туда, где орудовал рубщик, мелкими шажками побежала юная монахиня, оставляя на снежном целике маленькие следы. Видно, за дровами для кухни. Увидев ее, мужик отставил колун, любуясь бегущей к нему монахиней, и, когда она приблизилась, вдруг схватил за талию и поднял высоко над собой. Подержал так, перепуганную, потом расцеловал троекратно и опустил на снег. Смеясь, сунул ей в руки охапку дров и легонько оттолкнул от себя, мол, лети, касаточка. Та побежала без оглядки, роняя поленья. А он развернулся этак осанисто и глянул из‑под ладони на окно, из которого наблюдали за ним Анастасия и Милица.

Они ойкнули разом и отшатнулись от окна. Смешливо уставились друг на дружку — попались. Мужик, видно, почувствовал, что за ним наблюдают…

Отворилась дверь и вошла настоятельница — матушка Ефросинья. Поклонилась, ласково поздравила с добрым утром, слегка удивляясь тому, что застала их у окна, как бы смущенных чем‑то. Подошла, взглянула в окно и все поняла. Кивнула за окно, пояснила с некоторым подобострастием в голосе:

— Странник. Божий человек! Из самого Ерусалима следует, — осенила себя крестом и поклонилась иконам Божией Матери и Николая Чудотворца. — Второй раз ходит туда. И все пешком да босиком. Из Тобольска сибирского. Нанялся вот на хлеб заработать. Храни тя Господи!.. — она еще раз истово перекрестилась и поклонилась за окно, где ярилось солнечное весеннее утро.

Сестрицы эхом повторили жесты настоятельницы и даже поклонились тоже за окно. Переглянулись и почти в один голос заговорили:

— Мы, матушка, к завтраку в трапезную потом. А теперь прогуляемся по двору, подышим, под солнышком понежимся…

— Извольте, извольте, — закивала согласно настоятельница, улыбкой давая понять, что догадывается о желании великих княгинь посмотреть мужика поближе. — Он хучь и диковат с виду, а сам смирный и обходительный…

Она ушла, а сестрички мигом обрядились и вышли на подворье погулять. И как бы ненароком оказались возле рубщика дров. Вблизи он смотрелся еще колоритнее: пронзительные серо — голубые глаза, прямой негнущийся взгляд, довольно приятный овал лица. И борода! Нечесаная, грязная, тяжелая.

— Бог в помощь! — остановились они недалеко. Жгуче — черная Милица и беленькая Анастасия.

— Благодарствую, — остановил свою работу мужик и поклонился, сложив свои большие костлявые руки на ручке колуна. — Бог с нами всюду и во всяком деле. А теперь вот взирает на мои труды вашими очами. — И он широко перекрестился.

Сестрички приободрились — комплимент пришелся им по душе.

— Откуда вы знаете, что это мы смотрели на вас?

— Бог шепнул… — и мужик окинул себя крестным знамением.

— А мы любовались солнышком, — нашлась Милица. — Оно сегодня ласковое!..

— Божий свет в божественные очи, — молвил мужик, тонко улыбаясь. И слегка поклонился.

Сестры весело оживились: и в самом деле мужик обходительный. Не всякий светский шаркун способен этак вот сказать приятно. Совсем не опасаясь хамства или тупой робости, Милица осмелилась еще поговорить:

— И что же ваши странствия? — она дала понять, что они о нем тоже осведомлены.

— Странствия как странствия. Они умудряют человека, — мягко и деловито молвил мужик. — А кто в Ерусалим сходил — тот и вовсе сподобился…

— Вы, верно, много видели, много пережили, — откровенно окинув его убогую одежду и не скрывая некоторой иронии в голосе, сказала Милица. Анастасия помалкивала, как всегда. Давая первенство сестрице, бойкой на язык. — Ну и что ж вы с такими‑то заслугами? Или Бог не той стороной обратил к вам свою милость?

— Бог всевидящий и безошибочный, — парировал мужик и в глазах у него запрыгали насмешливые искры. Взгляд его сделался колким, почти неприятным. Милица поняла, что перебрала, и слегка смутилась. Мужик и в самом деле необычный.

— Не взыщите ради Христа, — повинилась она. — Я хотела сказать, что в странствиях много всего случается…

— Случается, матушка, случается, — мужик с легким поклоном обратился и к Анастасии, приглашая и ее вступить в разговор. Та отозвалась на его приглашение:

— И об чем пекутся более всего в народах?

— Об чем пекутся? — странник подумал. — Да все об том же — о хлебе насущном да о справедливости. — Подумал и добавил: — И о многом другом…

— Интересно! — Милица взглянула на сестру, кивнула незаметно. Та поняла ее, одобрила, чуть прикрыв глаза. — Это очень интересно! — с ударением повторила Милица. — Вы бы и нам поведали. Как — нито вечерком за чаем…

Не ведала она, что с этого момента над Россией начало всходить черное солнце. Что простое ее женское любопытство подтолкнуло на первый шаг мужика, который в скором времени станет затмением судьбы российского государства. Что сама она в недалеком будущем станет пресмыкаться перед этим косматым чудищем, будет униженно искать его расположения и участия.