Рангея Рагхав - Я жду тебя

Рангея Рагхав

Я жду тебя

1

В надвигавшихся сумерках зимнего дня стены беломраморного дворца казались сошедшими со страниц сказки. Последние лучи солнца коснулись благоухающих ююбовых[1], деревьев, легко заскользили по вершинам огромных ракит и тутовых деревьев и, наконец спустившись вниз, позолотили плотную завесу дорожной пыли, взметенной копытами проходившего стада. С полей повеяло холодом.

Шел тысяча девятьсот сорок девятый год. Болезнь, покрывшая мне ноги нарывами, перед которыми оказались бессильны снадобья городских хакимов[2], острые иглы хирургов и микстуры гомеопатов, забросила меня в глухую деревушку на попечение местного знахаря. Моего исцелителя звали Сукхрам. На шее у него болтались бусы, на голове гордо красовался высокий тюрбан, на руках позванивали стеклянные браслеты. Тайком от всей деревни он приносил из лесу травы, садился передо мной, дул на мои больные ноги, закатив глаза, кружил вокруг, прищелкивая пальцами, выкрикивая что-то гортанным голосом, а на седьмой день этой чертовщины он снял с моей ноги повязку и сказал: «Сегодня ты сможешь пойти со мной на прогулку, господин».

Он повел меня в сад, посередине которого возвышалось чудо из белого мрамора.

В притихшем старом саду умолк птичий гомон; темнота, казалось, поглощала все звуки. Лишь монотонное гудение храмовых колоколов, созывавших людей на молитву, да позвякивание колокольчиков возвращающегося стада нарушали тишину наступавшей ночи.

— Пора возвращаться, господин, — сказал Сукхрам.

— А что это там возвышается?

— Господин, ты же видишь, крепость.

— Кто ее построил?

— Сын того самого раджи, что воздвиг дворец.

— Какая она странная.

— Крепость не достроена.

— Почему?

— Строивший ее раджа скончался. Говорят, его отравила жена его старшего брата. Он принял яд из ее рук, зная об этом.

Глаза Сукхрама увлажнились. Я был заинтригован.

— Как же это могло случиться, Сукхрам? И почему ты плачешь?

— Сам не знаю, господин! — Сукхрам вытер слезы и виновато улыбнулся. — Теперь времена не те. Раджи лишились власти, к чему говорить о них.

— Нет, нет, Сукхрам. — Во мне проснулось любопытство, и я стал просить Сукхрама рассказать.

Мою просьбу Сукхрам пропустил мимо ушей.

— Нога не болит при ходьбе? — поинтересовался он.

— Не болит. Завтра мы тоже пойдем гулять?

— Почему бы и нет, теперь ты станешь поправляться.

— Сукхрам, а там что? — показал я в сторону синей горы. От нее веяло тишиной и прохладой. Казалось, что спускающаяся с небес темнота сначала собирается на ее вершине, а потом порывы ветра разносят ее во все стороны.

— Время позднее, господин, — решительно сказал Сукхрам, — пора возвращаться.

Он видел, что я сгораю от любопытства, но вместо ответа просто оборвал разговор и ушел.

На третий день мы отправились в лес. Я обратил внимание на дым над вершинами деревьев.

— Что это, Сукхрам?

— Там жгут костры. Это наш табор.

Мы подошли поближе. За деревьями ютились маленькие хижины, их было не более десятка. В вечернем сумраке они чуть заметно виднелись сквозь густую листву. Впереди чернел колодец. Я было направился к нему, но остановился, пораженный: к колодцу шла девушка лет тринадцати-четырнадцати. На ней были цветастая юбка и кофта с широким вырезом, открывавшим плечи. Я не мог отвести взгляда от ее прелестного нежно-розового лица, больших голубых глаз и золотистых волос. Ее нос был слегка вздернут, а на щеках пылал румянец. Она улыбнулась мне.

— Чанда? — послышался удивленный голос Сукхрама. — Почему ты не дома?

— Я пекла лепешки и вышла набрать воды.

Девушка была, видимо, дочерью Сукхрама, хотя всем своим обликом заметно отличалась от местных жителей. Только ее голос звучал так же резко и пронзительно, как и у всех в здешних краях.

Сукхрам закурил бири[3] и задумчиво поглядел в ту сторону, где у подножия горы стоял просторный дом, освещенный лунным светом.

— Что там за строение, Сукхрам?

За него ответила девушка:

— Это дак-бунгало[4], раньше туда приезжали знатные господа, но теперь их времена прошли, — сказала она и засмеялась. По лицу Сукхрама пробежала тень. В тот вечер он не произнес больше ни слова.

Я вернулся к себе, вернее, в дом друга, где поселился. За дружеским столом мои хозяева без конца рассуждали о том, что хотели бы отсюда уехать, что им надоела деревня. Они долго жаловались на деревенскую жизнь, но, в конце концов, пришли к выводу, что деревня все же лучше, чем город, и поэтому, несмотря ни на что, они останутся здесь. Потом заговорили о моей ноге. Вспомнили про Сукхрама, и я рассказал о встрече с его дочерью. Хозяин дома отложил хукку[5], вымыл руки в тазике и отодвинул его в сторону. Мой рассказ о встрече с Чандой его почему-то расстроил…

— Да скажите наконец, в чем дело? — спросил я. — Допустим, она не похожа на здешних девушек. Ну и что? Какое это имеет для вас значение?

— А ты пойди-ка поищи сейчас моего Нареша, тогда сообразишь…

— Не понимаю, что вы хотите сказать?

— А то, что Нареш стоит сейчас где-нибудь под деревом, вздыхает и повторяет на все лады имя Чанды.

Я рассмеялся. Старший сын моего друга едва достиг пятнадцати лет. Чанде и того меньше — лет тринадцать-четырнадцать. На мой взгляд, пара хороших подзатыльников быстро излечила бы обоих от любви.

— Неужели вы думаете… — начал я, но хозяйка дома прервала меня:

— Он еще ничего не ел, а уже десять часов. На улице такой холод…

Неожиданно она вскипела:

— Негодный мальчишка забыл, что он из дома тхакура[6]. Бегает за натни-цыганкой[7], совсем нас опозорил!

Мой друг решительно встал. Я знал, что он простой и добрый человек, хотя и тхакур. Его два раза сажали в тюрьму за участие в движении ненасилия[8].

— Пойду поищу Нареша, — сказал он.

— Куда вы пойдете в такую темень? — попытался я отговорить его.

И в самом деле, ночь стояла хоть глаз выколи. Где-то далеко слышалось рычание пантеры.

— Не зажигай большого фонаря, я возьму с собой маленький, электрический, — обратился мой друг к жене, повязывая голову шарфом.

Все это напоминало сцену из детективного романа. Досадуя на себя, я быстро оделся и, прихватив палку, последовал за другом. Мать Нареша обрадовалась, что я иду вместе с ее мужем. По ее мнению, Чанда околдовала Нареша, чтобы втереться в знатную семью. Но мой друг придерживался иного мнения. Он говорил, что всему виной книжки про любовь. Начитавшись их, мальчишка совсем одурел: вообразил, что влюбился в цыганку, а бедная девчонка и вовсе голову потеряла.

Разве женщины способны рассуждать разумно?

Я слушал доводы друга и невольно улыбался. Женщина всегда думает, что ее сын агнец, и представления не имеет об уловках и хитростях мужчин. Она только знает, насколько бывают искусны в науке обольщения женщины.

Резкий, холодный ветер обжигал лицо. Войдя в лес, мы услышали юношеский голос: «Чанда! Ах, Чанда!»

Затем все смолкло. Мой друг включил фонарь. Вскоре нам навстречу вышел Нареш. Он присоединился к нам. Отец шел молча, его, видно, стесняло мое присутствие. Придя домой, Нареш с безразличным видом сел за стол.

Мать подала ужин. Она то и дело приговаривала:

— Сынок, почему ты не ешь? Неужели не голоден?

Я вышел на улицу, достал сигарету и закурил.

На другой день я встал пораньше и отправился с другом в поле. У него было пятьдесят бигхов[9] земли, земля орошалась из колодца, и сейчас на ней дозревали пшеница и ячмень. По полю сновали мальчишки, криками отгоняя птиц, а возле кучи пожелтевших прошлогодних листьев сидел поливальщик, держа в руках постромки от парной упряжки рабочих волов. На поле я увидел и Нареша. Он сидел, задумавшись, недалеко от колодца. Как только ушел отец, я подсел к нему.

— О чем задумался, Нареш? — спросил я.

Он молча посмотрел на меня.

— Ты читал мои книги? — продолжал я. — Ведь в них я пишу о том, что нужно разорвать кастовые путы. Расскажи, о чем ты все думаешь, Нареш.

На юношески чистое, нежное лицо Нареша набежала тень. Но в его годы печаль недолговечна, ей на смену придут желания и надежды. В юности нам кажется, что весь мир создан для нас одних. Что ж, в юноше зреет мужчина, А девушка, подобная Чанде, становится маленькой женщиной. Бабочка еще не вышла из куколки, чтобы порхать от цветка к цветку и собирать душистый нектар, но гусеница уже прядет свою пряжу и одаряет мир своими нежными шелковинками. Это тот возраст, когда человек благодаря своему извечному стремлению к прекрасному, своим радужным надеждам и грезам уже стоит у ворот волшебного храма поэзии чувств. Так было всегда, со времен Ману[10] до наших дней. Красота и поэзия как бы расправляют свои крылья после сладкого сна детства. Сколько веков наша земля, совершая бесконечный круговорот жизни, в каждой частичке своего огромного тела несет бессмертный поток человеческих чувств и желаний.