Анатолий Лысенко - Хомуня

Анатолий Лысенко

ХОМУНЯ

Историческая повесть

А лепо ны было, братье… Поискать отець своих и дед своих пути и чести!

На Северном Кавказе найдено несколько древнерусских энколпионов — двустворчатых крестов для личного ношения. Ряд из них обнаружен на аланских памятниках Ставрополья. Такие энколпионы найдены, в Нижнем Архызе, на городище Адиюх, на окраине г. Карачаевска. Энколпионы с Нижнеархызского городища имеют ближайшее сходство с некоторыми широко известными экземплярами древнерусских энколпионов. На одном из них изображена фигура богородицы Одигитрии — путеводительницы с младенцем на руках, по обеим сторонам которой апостолы Петр и Павел с греческими надписями, на втором изображена фигура Христа и три деисусные фигуры.

Но самая интересная находка была сделана в апсиде. Это две половинки от двух бронзовых складных крестов — энколпионов XI–XII веков. На лицевых сторонах изображены фигуры в рост — богоматерь Одигитрия с младенцем и Христос, в концах помещены погрудные фигуры святых. Значение этих предметов состоит в том, что оба энколпиона древнерусского происхождения… Может быть, в средневековом городе в ущелье Большого Зеленчука бывали и русские люди?

1. Рабы

В лето 6730-е от сотворения мира,[1] в семнадцатый день июля, когда солнце, застыв посреди бездонной голубизны неба, пылало особенно ярко и камни раскалились так, что, казалось, плюнь — зашипит, по берегу Куфиса, стиснутого высокими горами, медленно двигался караван богатого сарацинского купца Омара Тайфура.

Дорога, словно проложили ее по следу пугливого зайца, растерянно и, на первый взгляд, даже бестолково металась между рекой и угрюмыми утесами. Поднимаясь встречь потоку, она то резко взбиралась на крутые склоны, тесно прижимаясь к отвесным скалам, — и тогда река как бы проваливалась куда-то вниз, глухо шумела под обрывом, на дне пропасти, — то опять неожиданно подходила к самой стремнине. Зеленоватый Куфис вскипал и пенился между огромными валунами, сброшенными сюда еще во времена хаоса, еще в те времена, когда злые джинны были заточены в глубокое подземелье и постоянно, ссорясь между собой, сотрясали горы. Тугие струи яростно наскакивали на отшлифованные глыбы базальта, разлетались на мелкие брызги, и они, подсвеченные полуденным солнцем, сверкали розоватой, с фиолетовой просинью, радугой, обдавали путников прохладой.

Разбиваясь о камни и тут же собираясь в стрежень, бурные воды стремительно скатывались с двуглавой Ошхамахо — горы счастья — и неслись на запад, в Сурожское море, до самой Тмутаракани, разграбленной и навеки уничтоженной кочевниками.

Чем круче становился подъем, тем сильнее ревела и устремлялась вниз река, тем тяжелее ступали, поднимаясь в горы, ослы, мулы, лошади и люди.

— Пошеве-еливай, человеконогие! Гы-гы-гы!..

Это трубный голос высокого и плотного, будто набитого мускулами, косматого Валсамона. Первый раб-телохранитель походя, чуть склонившись с седла, стеганул плетью зазевавшегося невольника — тот потянулся к кизиловой ветке, хотел сорвать ягоду. Не оглядываясь, Валсамон пришпорил коня и направился на свое почетное место у правой руки Омара Тайфура, ехавшего во главе каравана.

— Гы-гы-гы! — эхом катился по ущелью трубный голос. — Не отставай, счастливый!

Потирая обожженную плетью щеку, раб негромко, но злобно выругался, плюнул вслед ускакавшему Валсамону и не спеша двинулся вверх по каменистой дороге.

Полураздетые носильщики с красными, растертыми до крови плечами еле-еле переставляли натруженные ноги, обутые в сандалии на деревянной подошве, и не обращали внимания на голос грозного стража. Не хватало сил даже порадоваться, что первый раб-телохранитель на сей раз не стал всех подряд хлестать плетью, поиграл только с одним из их горемычных собратьев. Погонщики не так устало, но тоже понуро тянулись за навьюченными товаром ослами и мулами, опасливо поглядывали на телохранителей. Вооруженные саблями, ножами, луками и стрелами, стражи дремали в седлах, по очереди останавливались, пропуская караван, потом скакали вперед, лошадьми наезжали на уставших невольников, сбивали их с ног, хлестали плетьми и арапниками.

— Почему ты носильщиков зовешь «человеконогими», Валсамон? — спросил Хомуня, по возрасту самый старший в караване.

Валсамон снисходительно посмотрел на второго раба-телохранителя, снял с головы засаленный, бывший когда-то белым, как чалма у Омара Тайфура, платок, вытер лицо, водворил платок на место и лишь потом удостоил ответом.

— Ты глупый от старости или с детства? Присмотрись как следует. Ноги у них человеческие, а душа — рабская, как у тебя! Гы-гы-гы!..

Валсамон засмеялся так громко, что Омар Тайфур, ехавший впереди, обернулся и бросил на него недовольный взгляд.

Валсамон умолк.

Хомуня, расслабленный жарким солнцем, вяло покачивался в седле, чуть смежив в полудреме припухшие от усталости веки. Он ехал на сером жеребце по левую сторону своего господина, как и положено второму рабу-телохранителю, отстав на полкорпуса его лошади. Горные дороги для пятидесятитрехлетнего человека уже тяжелы, и он рад был бы остаться в Херсонесе, прислуживать отцу Тайфура, старому Хакиму, а потом вместе с ним возвратиться в Трапезунд и там коротать дни, отпущенные ему богом.

Хомуня попытался подсчитать, сколько лет он прожил в Трапезунде. Его привез туда иудей Самуил перед тем, как внуки ромейского императора Алексей и Давид Комнины с помощью войск своей тетки, грузинской царицы Тамары, заняли город и образовали империю. Время было смутное, человеческая жизнь стоила не больше упавшего на дорогу виноградного листа, наступить на него, затоптать, смешать с грязью — дело безгрешное. Самуил, опасаясь, что после взятия Константинополя крестоносцы пойдут на Трапезунд, спешно распродал имущество, товары, рабов и бежал на Кавказ. Хомуню приобрел у него богатый сарацин Хаким.

Дом Хакима стоял недалеко от моря, чуть ниже базилики святой Анны. Лавки его были разбросаны по всему городу: и в гавани, и за речкой, и даже за старыми стенами, у базилики Панагии Хрисокефалос. Сначала Хомуня лишь разносил товары благородным и влиятельным людям, постоянным покупателям купца, а потом, когда Хаким узнал, что его новый раб способен в языках, читает и пишет по-гречески, доверил ему быть сидельцем, торговать в лавке.

Хомуня умел изъясняться не только с греками, но и с арабами, аланами, тюрками. Среди какого народа жил, тому языку и учился. По свету он побродил немало. Да и Хаким оказался из тех купцов, которые дома сидеть не любят, водил караваны в Амастриду, Ираклию, Херсонес, на Кавказ. Два раза ходил в Багдад. И каждый раз брал с собой Хомуню. Однажды выделив его из множества других своих рабов, купец уже не мог обходиться без Хомуни ни в путешествиях, ни дома.

Дела у Хакима хорошо шли до тех пор, пока не нажил себе врага, повздорил с прониаром Веспасианом, влиятельным чиновником, приближенным к императору. Из-за него Хаким вынужден был переехать в Херсонес, где тоже имел торговые дома. И только теперь, узнав о смерти Алексея Комнина, загорелся возвратиться в Трапезунд. Так уж заведено испокон веков, и купец хорошо усвоил это: когда приходит к власти новый правитель, первым делом гонит в шею старых фаворитов и приближает своих друзей. Значит, и Веспасиан, бывший недруг Хакима, должен теперь остаться не у дел.

Готовился к отъезду и Хомуня. Но молодой господин, получив разрешение отца самостоятельно вести караван через Железные ворота в Багдад, забрал Хомуню с собой.

…Солнце застыло над головой, жестко обжигая и без того черную, задубелую на ветру кожу. Широкая, голубоватая от седины борода Хомуни свалялась от пыли и, раздвоившись, словно соски у молочной козы, упруго торчала в стороны. Капли пота катились со лба, собирались на кончике крупного, прямого носа, на густых бровях, сбегали к усам и бороде. Со стороны казалось, что Хомуня спит. И первый раб-телохранитель, молодой ромей Валсамон, с нетерпением ждал, когда Хомуня мешком свалится с лошади и упадет на взбитую копытами землю.

Валсамон даже зарычал от злости и скрипнул зубами, когда увидел, что по еле заметному взмаху руки молодого купца лошадь Хомуни напряглась и догнала белого иноходца Тайфура, а Хомуня, чуть склонив голову и приложив правую руку к сердцу, спросил:

— Слушаю, мой господин.

Большинство рабов у Тайфура были молодые ромеи, из греков. Как и Валсамон, другого, кроме языка своей матери, не знали. Купец же по-гречески говорил не очень хорошо, поэтому чаще всего общался с Хомуней на арабском. Это особенно задевало Валсамона, с трудом выучившего десяток слов языка своего хозяина. Валсамону казалось, что Омар Тайфур недостаточно ценит его как начальника стражи, умеющего поднять на ноги даже мертвого раба, бесстрашно схватиться с любым, кто посмеет угрожать хозяину, что Тайфур хочет приблизить к себе Хомуню, эту старую развалину, уже не способную укротить дикую лошадь или бегом, не останавливаясь, взобраться на вершину горы, перенести самый тяжелый вьюк через бурную реку.