Олег Ерохин - Гладиаторы

Олег Ерохин

Гладиаторы

         ГИМН ВЕЧНОСТИ        (ИЗ БЕЛОЙ КНИГИ)

С вечностью слита вселенная,С мигом мы, прочие, слиты.Смерть — наша спутница верная,Смерть да могильные плиты —

Вот наш удел. А сознание?Скинув оковы телесности,С смертью расставшись (свиданиеЭто полно неизвестности),

Разве не прахом рассыпется?Разве не дымом развеется?Разве не птицею ринетсяВ темную пропасть?.. Не верится

Ныне на свете живущим,Что ощущения, мыслиИх, жизнь покуда имущим,Словно над бездной нависли

Сей удивительной странностиЖизни земной очевидности,Непоколеблемой данности —Тела с сознанием слитности…

Славься, людское невериеВ тлен, и в разруху, и в хаос!Сгинь же, рассыпься материя!Знаю я — вечность осталась!..

Смерть не живучее жизни,Вечен и миг в бесконечности —Вспышка мгновенная мыслиСуть отражение вечности!

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая. Школа гладиаторов

Глава первая. Погребение

По дороге, которая тонкой лентой тянулась между покрытыми виноградниками холмами, медленно шла большая толпа людей. Под лучами южного солнца ярко блестели трубы и флейты, владельцы которых извлекали из своих инструментов резкие, пронзительные звуки. Эти звуки, однако, не могли заглушить стоны и плач множества женщин в белых одеждах с распущенными волосами, печально бредущих за музыкантами. По тому, с какой страстностью они голосили и взламывали руки, всякий мог бы безошибочно признать в них профессиональных плакальщиц, нанятых, согласно римскому обычаю, для участия в похоронной процессии. Вслед за ними шли актеры, декламирующие стихи из трагедий, и мим в маске, напоминающей лицо умершего, облаченный в его одежды. За мимом специально нанятые люди несли тело покойного. Траурное шествие замыкали его родственники, многочисленные друзья и знакомые.

Хоронили Гая из древнего плебейского рода Орбелиев, вилла которого располагалась в двенадцати милиариях[1] от Рима, неподалеку от Аппиевой дороги, что вела от Капенских ворот великого города на юг, в сторону Капуи.

Гай Орбелий, прослуживший в войсках Друза Старшего[2], затем Тиберия[3] более двадцати лет, прошел путь от рядового легионера до военного трибуна. За добросовестную службу Тиберий включил его в сословие всадников. И вот теперь он, одержавший столько побед, был сам побежден неумолимым временем, которому безразличны как наши заслуги, так и наши вины.

Первым в толпе, идущей за носилками с телом покойного, шел его сын, Квинт Орбелий, статный римлянин шестидесяти лет, со своими детьми, двадцатилетним Марком и семнадцатилетней Орбелией. За ними шли старые товарищи Гая Орбелия, знавшие его еще по германским походам, а также соседи-владельцы вилл, расположенных поблизости.

Несмотря на печальную торжественность процессии, многие из этих почтенных людей оживленно переговаривались, благо голоса заглушались ревом труб и криками плакальщиц.

— Клянусь Юпитером, — говорил один толстый римлянин Дециму Селанию, молодому человеку хрупкого телосложения, — сегодняшнее погребение лишилось всего великолепия из-за скупости Квинта Орбелия, отказавшегося купить у меня хотя бы пару гладиаторов из тех, которых я, услышав про смерть его отца, специально привез сегодня утром. А ведь в прошлом году, когда бог смерти Танат забрал его жену, Теренцию, у ее погребального костра сражалось пять пар моих воспитанников. Я тогда по-дружески подобрал для него самых лучших.

— Ну, ты-то, разумеется, продал их ему по-дружески — без всяких скидок, а то бы он мог, чего доброго, почувствовать себя твоим должником.

— Конечно, мой милый Селаний. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что в дружбе помощь и уступки должны быть обоюдными, а у меня уже тогда насчет Квинта Орбелия были некоторые сомнения.

— В таком случае, дорогой Мамерк, если для тебя друг — лишь кошелек, из которого ты можешь всегда вынуть положенные тобою сестерции и который, разумеется, не должен быть дырявым, то ты не прогадал. Вчера я вернулся из Рима, где мне удалось занять кругленькую сумму у старого скряги ростовщика Антинора, и он, между прочим, просил передать Квинту Орбелию‚ что срок возврата его долга уже истек.

— И что же, много он задолжал?

— Антинор говорил, что-то около пятисот тысяч сестерциев. Видно, пятилетняя засуха дала о себе знать.

— Откуда же он их возьмет?.. Ведь даже если он продаст виллу и рабов, то все равно не наскребет такой суммы.

— Ну что же, тогда ему, а там, глядишь, и мне, придется продать тебе себя в гладиаторы.

— Уж тебя-то я не куплю — больно тощий! — сказал Мамерк Семпраний, которого за внушительность прозвали Толстым Мамерком, и спутники тихо засмеялись.

К их беседе внимательно прислушивался идущий за ними высокий человек, одетый в тогу сенатора. Глубокие морщины, бороздившие его лоб, говорили, казалось, о длительных раздумьях — отправлениях мудрости; сжатые губы — о твердости, приличествующей государственному мужу; нахмуренные брови — о суровости воина. Это был Луций Валерий Руф‚ богач и сенатор, отпрыск знатного рода патрициев, который, однако, увы, не мог похвастаться вышеперечисленными добродетелями. Несчетные морщины говорили о несчетных его попойках, нахмуренные брови — о мрачности характера, твердо сжатые губы — о беспощадности к тем, кто рискнул вызвать его неудовольствие и неудовольствия кого он мог не опасаться. Одно время Валерий Руф был постоянным спутником Калигулы в его развлечениях, но однажды он заметил охлаждение к себе императора и с тех пор избегал попадаться ему на глаза. Все ведь знали о неприязни Калигулы к сенаторскому сословию; белая, с красной полосой сенаторская тога Валерия могла, чего доброго, подействовать на взбалмошного деспота как красная тряпочка на быка. Позже, не желая испытывать судьбу и сославшись на подорванное заботами о государстве здоровье, он уехал в одну из своих вилл, которая была расположена недалеко от Рима и от тех мест, где развивались описываемые нами события.

В прошлом году, получив приглашение, сенатор отправился на похороны жены злополучного Квинта Орбелия в роскошной коляске, запряженной восьмеркой лошадей, каждая из которых стоила дороже всего поместья его обнищавшего соседа. Валерий Руф говорил, что этим великолепием он хочет почтить Орбелиев, прекрасно зная, что бедный так же насладится видом роскоши богача, как и голодный насытится видом яств на столе состоятельного обжоры.

Когда же он, войдя в дом и сказав несколько небрежных слов приветствия, стал непринужденно рассматривать присутствующих, то среди грубых обветренных лиц, обезображенных трудом, и лиц обрюзгших, попорченных праздностью, Валерий вдруг увидел грустное личико хорошенькой девушки. Это была Орбелия, родная дочь умершей. И вот он, завсегдатай лупанариев[4]‚ пресыщенный сластолюбец, неожиданно для самого себя воспылал страстью к этой девчонке. В ней все показалось ему желанным: и мягкий овал лица, обрамленный каштановыми волосами; и волосы, волнами ниспадавшие на округлые плечи; и плечи, ниже которых красовались маленькие, упругие груди; и груди, и талия, и бедра… Живое воображение Валерия легко дорисовало те детали, которые были скрыты под плотной туникой. Печальная торжественность обряда сдержала в тот раз его звериную похоть, которую он называл любовью, однако потом, часто бывая в их доме, он стал настойчиво домогаться ее руки. Орбелии был противен этот злобный пьяница и развратник, который не делал тайны из своего образа жизни, да и никакое богатство не смогло бы скрыть его распущенность. Однако ее отец, не желая себе такого порочного зятя, но боясь такого могущественного соседа, продолжал принимать его.

Услышав о громадном долге Орбелиев, Валерий Руф обрадовался. Немного поотстав, он сказал своему вольноотпущеннику[5] Хригистону, который тенью следовал за ним и тоже слышал разговор достойных римлян:

— Ну вот, теперь, хвала богам, эти Орбелии будут сговорчивее. Пусть поразит меня Юпитер, если старикашка сам не уложит эту упрямицу в мою постель, когда я преподнесу ему мешок золотых.

— А если он окажется настолько глуп, что не захочет воспользоваться твоей добротой?

— В таком случае я заставлю его поумнеть, и ты поможешь мне в этом.

Вскоре процессия достигла рощи пробкового дуба, принадлежащей Орбелиям, под сенью громадных деревьев находилась гробница с урнами, в которых покоился прах их предков. Тело умершего, умащенное бальзамами, положили на высокую поленницу дров, сложенную заранее. Запылал костер, зажженный, согласно обычаю, сыном покойного. После того, как костер прогорел и тлеющие угли были залиты водой, приглашенные разошлись. На пепелище остались только ближайшие родственники; они собрали кости, обмыли их в вине и молоке и, вытерев, поместили в урну, занявшую одно из пустующих мест в родовой гробнице.