Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга 1

Валерий Александрович Замыслов

Иван Болотников

Жене Галине Васильевне—

посвящаю…

Часть I

ТЕПЛАЯ БОРОЗДА

Глава 1. БРОДЯГА

Лес сумрачен, неприветлив. Частые коряги и сучья размочалили лапти, изодрали сермяжный кафтан.

— Сгину, не выберусь. Помоги, господи, — устало бормочет лохматый тощий бродяга. Скиталец ослаб, дышит тяжело, хрипло; запинается и падает всем длинным костлявым телом на валежник.

«Все. Конец рабу божию Пахому. Подняться мочи нет. Да и пошто? Все едино не выбраться. Глухомань, зверье да гнус. Эвон черна птица каркает. Чует ворон, что меня хворь одолела. Поди, сперва глаза клевать зачнет. Уж лучше бы медведь задрал. Оно разом и помирать веселее».

Ворон спускается на мохнатую еловую лапу, обдав сухой пахучей хвоей желтое лицо скитальца с запавшими глазами.

Пахом лежит покорно и тихо. Открывает глаза и едва шевелит рукой. Ворон отлетает на вздыбленную корягу и ждет жадно, терпеливо. Вот уже скоро начнется для него пир.

Бродяга слабо стонет, руки раскинул словно на распятии. Трещат сучья, шуршит хвоя. Ворон снимается с коряги на вершину ели.

Перед человеком стоит лось — весь литой, могучий, в темно-бурой шерсти, с пышными ветвистыми рогами.

Пахом смотрит на зверя спокойно, без страха. А лось замер, круглыми выпуклыми глазищами уставился на павшего крыжом человека.

«И-эх, мясист сохатый», — невольно думает бродяга, и полумертвые глаза его вновь ожили и загорелись волчьим голодным блеском.

Бродяга глотает слюну и тянется рукой к поясу с кожаными ножнами.

«Пресвятая богородица, сотвори милость свою, придай силы. Будет мясо — стану жить. А не то смерть грядет», — одними губами шепчет Пахом и потихоньку вытаскивает нож.

Все. Готово. Помоги, осподи! Теперь собраться с силами, подняться, одним прыжком достать лося и коротким ударом вонзить нож в широкую звериную шею.

А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раздумывает: дальше любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.

Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом.

«Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный», — тоскливо думает Пахом и порывается подняться на ноги.

Но зверь начеку; резко вздёрнул голову, круто повернулся и шарахнулся в заросли.

Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно. «Топерь пропаду, прощевай, Пахомка и Русь-матушка…»

А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.

Бродяга умирал…

Княжий дружинник[1] Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные сапоги из юфти, тёмно-зелёный суконный кафтан, на крупной голове — шапка-мисюрка[2]. За узорчатым плетёным поясом — пистоль, сабля пристёгнута.

Пятидесятник дюж и космат. Глаза лешачьи. Мясистый нос с горбинкой, чёрная борода стелется по широченной груди веником.

Дорога шла лесом — глухим, дремучим, безмолвным. По обе стороны дороги стояли вековые ели и сосны, цепляясь зелёными пахучими лапами за путников.

Мамон, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:

— Поболе семи вёрст до Матвеевой избушки. Вона куда старик забрался бортничать. Здесь гляди в оба: край лихих людей и разбойных ватажек.

Проехали вёрст пять. И вскоре лесная дорога-тропа раздвоилась. Одна поворачивала влево — в сторону березовой рощи, другая продолжала уводить в хвойный бор, что раскинулся по косогору.

Пятидесятник в раздумье скреб пятерней волнистую, черную, как деготь, бороду и в душе серчал на княжьего управителя, который послал его в дальнюю дорогу к старому бортнику Матвею, не растолковав как следует о лесной тропе.

— Глянь, робяты-ы! — вдруг негромко и испуганно воскликнул, приподнявшись в телеге, один из холопов, высокий и худой Тимоха с простоватым лицом в тёмных рябинах, ткнув самопалом в сторону косогора.

Путники глянули, ахнули и крестом себя осенили.

Неподалеку, повернувшись спиной к путникам, на причудливо изогнутом сосновом стволе стояла девка с пышной копной золотистых волос.

— Ведьма, братцы, — решил Тимоха и вскинул самопал.

— Не дури, холоп. То русалка. Их господом бить не дозволено. Грех сотворишь. Убери самопал, — приказал Мамон.

Но Тимоха не послушал, прислонился щетинистой щекой к припаду самопала и выстрелил.

Однако пальнул холоп мимо. Девка, ухватившись рукой за сосновую ветвь, резко обернулась, заметила пришельцев и, тряхнув густыми волосами, спрыгнула со ствола и скрылась в чащобе.

Мамон подъехал к телеге и стеганул Тимоху кнутом.

— Тебе что, слово моё не властно! Пошто стрелял? Или разбойный люд хочешь навлечь, дурень?

Холоп спрыгнул с телеги, виновато голову склонил.

— Прости, батюшка. Обет своему отцу давал. Когда он отходил, то мне такие слова сказывал: «Помираю, Тимоха, не своей смертью. Колдуны да ведьмы в сырую землю свели. Повстречаешь их — не жалуй милостью, а живота лишай». Вот те и бухнул.

Княжий дружинник что-то буркнул себе под нос, махнул рукой и повернулся от Тимохи, решая, куда дальше путь держать. С минуту молчал, затем тронул коня, направив его в сторону дремучего бора.

Все четверо ехали сторожко и руки от самопалов не отрывали.

Василиса едва приметной тропой бежала по лесу. Только что сердце радовалось. А чему? Девушка и сама не знала. Наверное, теплому погожему дню, зеленоглавому лесу с веселым весенним птичьим гомоном.

Но тут нежданно-негаданно явились люди, и на неё, словно на зверя, пищаль подняли. Пуля прошла мимо головы, расщепив красновато-смолистый сук сосны.

И разом все померкло для Василисы. Что за люди? Ужель её ищут как беглянку?

Остановилась возле размашистой ели с узловатыми корнями, распластавшимися по серовато-дымчатым мшистым кочкам, еще не успевшим покрыться мягкой майской зеленью.

Девушка обвила ель руками, голову опустила. Пала до земли волнистая рыжеватая коса. Сердце стучало часто, тревожно.

— Матушка, люба моя, зачем же ты ушла, оставив чадо свое на сиротство горькое, — скорбно прошептала Василиса.

Обступал её густой и сумрачный лес, с цепляющимися ветвями и корягами, с изъеденными трухлявыми пнями, с поверженными наземь после бурелома корявыми деревьями, с посохшими и вздернутыми к небу змейками-корнями. Здесь и доброй птицы не слыхать, лишь где-то вблизи, в мрачновато-зеленой чаще уныло и протяжно каркает ворон.

Вздрогнула вдруг Василиса и теснее к стволу прижалась. Мимо, едва не задев девушку ветвистыми рогами, тяжело проскочил большущий лось.

Поняла, что зверь был чем-то напуган, иначе не лез бы так напролом через коряги и сучья. А, может, подняла сохатого оголодавшая за зиму злая медведица, или свирепая рысь метнулась с вершины ели, задумав вонзить свои когти в звериную шею. И такое в лесах случалось.

Жутко стало Василисе. Оторвалась от ели и начала выбираться из чащи.

Трещит сухой валежник. Василиса зацепилась рукавом полотняного сарафана за вздыбленную корягу и тихо вскрикнула: возле её ног растянулся на валежнике человек в лохмотьях…

Глава 2. БОРТНИК

На краю лесной поляны, со всех сторон охваченной тёмно-зелёным бором, стоит избушка с двумя подслеповатыми, затянутыми бычьим пузырем оконцами. Они забраны толстыми железными решетками. Ежедневно набредают на избушку звери. Без крепких решеток нельзя в лесу, а не то медведь-проказник пройдет мимо да двинет мохнатой лапой во внутрь оконца — и пропал бычий пузырь. А чего доброго, и старика сгребет, спавшего по ночам в простенке меж оконцев.

Склонилась над лесным двориком старая ель, зацепившись длинными смолистыми ветвями за потемневший сгорбленный конек сруба.

Скачет по разлапистой и пушистая белка, сыплет хвоей на тесовую кровлю, усыпанную за многие годы еловыми шишками.

За избушкой стоят почерневшие от долгих лет высокие колоды-дуплянки. Их десятка полтора. Выдолблены они из толстенных, тяжелых древесных кряжей Матвеевым отцом более полувека назад, со времени великого князя Василия.

Ютятся в дуплянках дикие пчелиные семьи, снятые когда-то бортником ловушкой-роевней.

Бортничал дед Матвей на князя Андрея Андреевича Телятевского. Дважды за лето снимал со своей пасеки мед и платил князю немалый оброк — до трех пудов да полтину денег. Остаток приберегал для пчел, себе на зиму да на московский торг.

Иногда, перед Николой зимним, выбирался Матвей из леса в боярское село, брал у знакомого мужика Исая лошадь и приезжал в избушку. Здесь грузил сани сушеными грибами, орехами, солониной, медом, звериными шкурами и вместе со своей старухой Матреной отправлялся в Москву белокаменную.

После раннего утреннего торга заезжал бортник в шумный разноголосый Китай-город, где покупал на праздник обновку. Себе — недорогой темно-зеленый кафтан из крашенины[3], белую рубаху да сапоги из юфти. Матрене — летник[4], сарафан с узорами да теплый плат на зиму.