Георгий Гулиа - Заветное слово Рамессу Великого

Георгий Гулиа

Заветное слово Рамессу Великого

Его высочество принц Мернептах подошел к тяжелым резным дверям и остановился, словно не решаясь переступить порог. Два рослых нубийских стража почтительно расступились перед ним.

– Джау, – сказал принц жрецу Амона, другу детства, – подожди меня. Вот здесь.

Принц указал на низенькую скамью из эбенового дерева. Жрец кивнул. Это был знак согласия. В то же самое время это было благословение. Это был кивок друга. Уже стареющего жреца. Стареющему, шестидесятипятилетнему принцу.

И когда он открыл тяжелые двери, и когда он вошел в просторный зал – благой бог, его величество Ремессу Второй Усермаат-ра-Сотепен-ра восседал на троне, прямой, как в молодости, и, казалось, неукротимый, как во все годы шестидесятисемилетнего царствования.

В зале не было никого, кроме принца и фараона. В зале не было даже лучей солнца, которое еще не успело взойти. Ибо прежде него всегда бывал на ногах благой бог, его величество Рамессу Второй Усермаат-ра-Сотепен-ра. Так было заведено от начала этого великого и беспримерного царствования бога-героя, сокрушителя азиатов, ливийцев и многочисленных морских разбойников – шерденов, грозы Нубии и Эфиопии, чей взор достиг пределов Офира и Пунта.

Фараон держал в руках знаки своей безграничной власти. Его дыхание слышали в Дельте, за порогами Хапи, далеко в Нижнем Ретену и пустыне Запада. Царь хеттов внимал его слову. Львы дрожали в песках при одном его появлении. Пыль курилась дымком на вершине пирамиды Хуфу, когда благой бог изволил говорить в полный голос.

Крючкообразный посох фараона светился множеством разноцветных финикийских камней. Многохвостая плеть в руке его была точно радуга на небе.

Принц почтительно подошел к отцу. Поцеловал его левое плечо. И стал слева. Фараон улыбнулся одними губами, посмотрел на принца одними глазами, не поворачивая головы.

И увидел принц, что в глазах его величества – здоровье, на щеках его – сила и на губах его – любовь к сыну. На сухих губах, которым уже девяносто лет, три месяца и двадцать один день.

Шестьдесят пять лет глядит на эти губы, на этот подбородок принц Мернептах. Двенадцать старших братьев его, двенадцать принцев так и не дождались престола. Они умирали один за другим. Во цвете лет. Полные сил. От болезней или вражеских мечей. А бескрайний Египет пребывал во власти старого фараона – жизнь, здоровье, сила! – старого, очень старого бога. Вот состарился и тринадцатый сын, а его величество все на престоле. И враги этой земли потирают от удовольствия руки, ибо владыка – тень того молодого Рамессу Второго, героя битвы при Кодшу, попиравшего стопою своей страны и народы…

Не предложил на этот раз фараон своему сыну ни скамьи, ни циновки у своих ног. И принц продолжал стоять, чтобы выслушать снова благого бога.

А когда его величество открыл уста, когда он вдохнул побольше воздуха в грудь, чтобы легче было говорить, Мернептах вдруг увидел перед собой старого, очень старого человека, которому легче было сидеть вот так, ровно, с посохом и плетью, нежели произнести несколько слов.

Принц был любящим и почтительным сыном. Он хорошо знал, чья кровь течет в его жилах, знал, что вся великая страна внимает каждому слову своего фараона и слово фараона есть камень с нубийских гор. И тот, кто сидел сейчас там, за дверью, – верный Джау, – тоже знал, сколь крепка десница фараонова и сколь твердо его слово, летящее, как птица, во все концы египетской земли…

Фараон начал медленно, внятно. Правда, негромко, но так, словно вокруг находились военачальники, готовые к штурму вражеской крепости. И речь его была ясна, как небосклон в это раннее утро, когда солнце только-только начинает свой путь в сторону Западной пустыни.

– Сын мой, – сказал его величество, – есть вещи, которые доподлинно должны быть известны владыке этой земли, если он действительно хочет быть владыкой, а не щепой на высокой воде Хапи. У настоящего владыки глаза должны быть открыты.

– Это так, – подтвердил принц.

– Я желаю, сын мой, чтобы ты всегда стоял на верном пути, а наша страна благоденствовала вечно. Если я не скажу тебе правды, – беда нам, беда Египту. Простолюдин скажет неправду семеру, семер скажет неправду тебе, а ты мне скажешь неправду – что же тогда будет? Столько неправды даже великая пирамида не выдержит.

– Это верно…

– Я предпочитаю иметь против себя десять тысяч шасу с обнаженными мечами, нежели одну неправду, которую сообщит мне джати из любви ко мне.

– Это верно…

– Поэтому я желаю посвятить тебя в тайну, которая стала тайной благодаря моему величию и низости моих писцов. – Фараон вздохнул. – Что ты знаешь, сын мой, о битве при Кодшу?

Принц удивился. Что он знает о битве при Кодшу? О той самой, которая прославила Рамессу Второго? Что он знает о битве?.. Принц был озадачен.

– В этой битве, – сказал он, – благой бог, его величество Рамессу Второй Усермаат-ра Сотенен-ра – жизнь, здоровье, сила! – разбил царя хеттов Метеллу, один выстоял против азиатов, один повергнул во прах своих врагов и ступил на землю египетскую как властитель вселенной.

Это был официальный ответ. Такова была формула, которая точно и сжато выражала официальную версию битвы при Кодшу – величайшей, которую когда-либо вел Рамессу Второй.

Фараси усмехнулся. Уголками губ. Едва заметно. Не глядя на сына. И покачал головой, как бы выражая сомнение в том, о чем говорил принц, как бы желая опровергнуть все слова принца. Фараон сказал:

– Нет.

Хотя это «нет» и было произнесено спокойно, негромко, принцу показалось, что обвалился потолок. «Что слышат мои уши?» – подумал Мернептах.

– Я скажу тебе нечто, – бесстрастно продолжал фараон, – нечто такое, что сослужит тебе хорошую службу на троне. Я скажу тебе нечто, что сделает тебя воистину великим. Выше меня. Чтобы великим ты был сам по себе, а не двойник твой, созданный моими слугами для сказок и песен.

Мернептах казался смущенным. Неужели фараон решил покрыть позором свое имя, отрицая величайший из своих подвигов?..

– Я скажу тебе о битве, сын мой, скажу о битве, сделавшей меня солнцеподобным в глазах смертных. Но я расскажу тебе правду о битве при Кодшу. И эта правда сделает тебя достославным из всех фараонов, сидевших на троне Верхнего и Нижнего Египта… Да, я осадил этот город, который на дороге в Нижний Ретену. Я осадил его. Я подошел к стенам Кодшу, пройдя через пустыню с моими отрядами, дыша песком и размалывая песок на зубах. И в глазах моих был песок, и я смотрел через камни, которые были в моих глазах. И веки мои покраснели и чуть не кровоточили. Но я шел вперед во главе отряда Амона, а за спиною у меня были отряды Ра, Птах и Сутех. Я несся, как птица Нехебт, потому что был молод и не знал усталости, и не было золота на коже моей и в крови моей, как сейчас.

Фараон говорил медленно, словно берег свои силы, что было не удивительно в его девяносто лет. На лице его было золото, и в крови его было золото. А в глазах горел огонь: это жар сердца изливался через них.

– А когда я подошел к стенам Кодшу, я не увидел Метеллу-азиата. Войско его скрылось, точно мышь при виде тигра. И я приказал разбить лагерь и расставить вокруг боевые колесницы. Но вот откуда ни возьмись кинулись на нас азиаты, и смяли они мой лагерь. И я оказался один против врага… Это правда.

– Знаю, – сказал Мернептах.

– Ты ничего не знаешь, – проговорил фараон, по-прежнему глядя прямо перед собою и словно в воздухе читая тайные письмена. – Ты не знаешь всего, но тебе даны уши, чтобы ты слышал то, что услышишь… Да будет тебе известно, что в тот день я бился, как лев. И одним глазом смотрел на юг. Я смотрел на юг, и не видел пыли, и не видел войска моего. А вокруг были враги. Напротив, на том берегу Оронте, стоял сам Метелла и с ним войско – восемь тысяч пращников, тяжело вооруженных, и лучников тоже. Метелла стоял на том берегу и ждал моей смерти.

Принц поднял руку, желая показать, что крайне неприятно слышать о смерти истинного льва, если даже речь идет о прошлом.

– Ты слушай, слушай, – строго сказал фараон. – Ты узнаешь истинную правду о битве, которая удивила мир, живущий под солнцем. И нет человека в мире, который не знал бы о той победе, и не было бы победы без меня.

Принц наклонился и поцеловал руку фараона, сухую, как пальмовая кора.

– Но, сын мой, если бы кто-нибудь из моих военачальников одержал именно такую победу, какую одержал я, я приказал бы казнить его без промедления. Слышишь?

– Слышу, – ответил принц.

– Понимаешь меня?

– Нет, – сказал принц.

Фараон почему-то глотнул воздуха. Как рыба на песчаном берегу. Он сказал:

– Дело в том – и ты запомни это, – что я проиграл битву при Кодшу. Я едва унес ноги. И слезы бессилия стояли у меня в горле. И сухие были глаза. Я до сих пор не уразумею: почему Метелла не убил меня? Почему не преследовал и не связал меня как пленника? Я не был в Кодшу. Не взял его. Потому что не смог. Видел его только вблизи, как вижу тебя. Когда я унес ноги с поля боя, когда увидел над собою штандарты отряда Ра и Метелла предложил мир, я сказал себе: это Амон-Ра дарует мне жизнь и отвращает от меня позор!