Фарман Керимзаде - Снежный перевал

Фарман Керимзаде

Снежный перевал

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Мороз — ювелир. На сосульках, свисающих с кустов можжевельника, тысячи замысловатых узоров.

Река на дне ущелья затянута льдом. Жмутся друг к другу напоминающие белых медведей горы, холмы.

Дорога поднимается вдоль берега в верх, завязывается узлом у каждого села и затем, словно веревка альпиниста, снова опоясывает скалы, отроги гор.

Всадники, казавшиеся за снежной пеленой, как за стеклом с рябоватой поверхностью, призраками, остановились за скалой. Придержали поводья.

Здесь начиналась «граница». По ту сторону скалы, гребень которой, вылизанный ветрами, напоминал ястребиный клюв, зажав меж колен винтовку, дремал часовой. В таком узком проходе любого, кто решился бы проехать по дороге, можно снять одним выстрелом трехзарядной винтовки. Достаточно приложить палец к курку — и конь и человек скатятся в ущелье. И пока звук выстрела вернется эхом от противоположной горы, можно отправить к праотцам еще несколько человек.

Трое всадников должны были проехать по этой дороге... После наступления сильных морозов, когда лед сковал дороги, всякий переезд или переход через горы стал вдвое опаснее.

Кербалай Исмаил, укрывшись в родном Карабагларе, селении дворов на сто, объявил, что не признает Советскую власть. Именно с этого момента Кара-гая — Черная скала — стала границей, разделившей две враждующие стороны. С «той» стороны не приходило никаких вестей; никто ничего не знал о судьбе только что созданных колхозов, об участи их руководителей. Примерно с неделю обе стороны не предпринимали никаких решительных шагов. О кулацком мятеже, захватившем еще несколько ближних сел, сообщили в центр. Секретарь партийного комитета уезда Шабанзаде просил направить для подавления бунта несколько отрядов пограничников, несущих службу на берегу Аракса. Были составлены мобилизационные списки коммунистов.

Почти все мужчины в уезде умели обращаться с оружием. И без помощи пограничников они могли бы справиться с бандой

Кербалай Исмаила. Но Шабанзаде выжидал. Как только будет получено «добро», он покажет бандитам, почем фунт лиха. Бунт следует подавить. Ведь только-только начали создавать колхозы. Окажем честно, не все идут в них охотно... Богатеи не желают отдавать свои арбы, плуги, быков беднякам, которые записались в колхозы. Распространяют провокационные слухи, занимаются саботажем, стараются перетянуть на свою сторону неустойчивых. Словом, мешают делу огромной важности. Позволить кулакам почувствовать свою силу, уверовать в безнаказанность в такое время нельзя.

Курьер с револьвером на боку привез Шабанзаде пакет. Еще не войдя в кабинет, он вытащил разносную книгу, поправил широкий ремень, постучал и, услышав привычное «Войдите!», бодро направился к секретарю. Указал, где надо расписаться, и только после этого вручил пакет. Шабанзаде разорвал пакет, запечатанный в трех местах сургучом; там было небольшое письмо. Поднявшись со стула, еще раз про себя повторил прочитанное: «Направьте трех-четырех наиболее крепких, идейных товарищей в стан мятежников для переговоров. Ждем ваших сообщений о принятых мерах. Для помощи командируем представителя».

Шабанзаде озадачило решение Центрального Комитета. Скрипя новенькими сапогами, он несколько раз задумчиво прошелся по комнате. Скрип сапог раздражал его. Он остановился у окна, глянул во двор.

Будь на то его воля, он подавил бы мятеж силой оружия. «Милосердие к врагу оправдано лишь в том случае, когда ты уверен, что он больше не сможет вредить тебе. Если не показать , силу, кое-кто и в других селах поднимет голову. Кулаки решат, что раз Кербалаю ничего не сделали, то и их не тронут. Непонятно, почему центр принял такое решение? Черт знает что!»

Час спустя Шабанзаде уже все виделось в ином свете. Все, что было предписано в письме, показалось ему естественным и правильным.

«Человек может пойти по неверному пути, надо помочь ему, объяснить ошибку. Не дело сразу браться за оружие...»

Хорошо, кого же послать? Кербалай Исмаил шутить не станет. Надо послать человека, к словам которого Кербалай мог бы прислушаться. Тот, кто пойдет туда, должен быть уважаемым и в то же время волевым и не ведающим страха...

...Это было давно. Вместе со своими родственниками он ходил по селам, нанимаясь на работу во время жатвы. Чаще всего они убирали пшеницу Абасгулубека Шадлинского. У него поденщики получали в два раза больше, чем у любого другого хозяина. Кроме того, в этом селе никто не унижал и не оскорблял сезонников. Крестьяне с уважением говорили об Абасгулубеке.

Занятый этими воспоминаниями, Шабанзаде встал, прошел в боковушку, где жил, налил два стакана чаю. Вернувшись в кабинет, поставил один стакан перед стулом, на который сядет Абасгулубек, другой — перед собой. Еще вчера, озабоченный развитием событий, он поручил вызвать Абасгулубека. Всегда точный, Абасгулубек вот-вот должен быть здесь.

...Когда Шабанзаде избрали секретарем, он перво-наперво ознакомился с личным делом Абасгулубека. Несколько раз перечитал протокол собрания, на котором его принимали в партию. В этом документе часто встречались слова «командир «Красного табора»,[1] «храбрый», «мужественный», «пользуется большим уважением», «орденоносец». Резолюцию собрания он даже прочел вслух. «За — 51 человек, против — ни одного». «Большое дело, — сказал про себя. — Приняли в партию, несмотря на прошлое. И надо сказать, верно решили».

С тех пор Шабанзаде часто встречался с Абасгулубеком. Нередко они обсуждали самые серьезные вопросы. Но предстоящий разговор будет не похож ни на один из прежних.

Дверь открылась, человек в длинной шинели, стряхнув с себя снег, вошел в кабинет. Глаза секретаря сразу же заметили красную ленточку и орден на груди вошедшего. Абасгулубек был высок ростом. Широкие плечи туго натянули складку на спина шинели.

Они поздоровались.

— Холода очень мешают нашей работе, — сказал Абасгулубек.

Быть может, впервые в жизни Шабанзаде слышал от него жалобу. На полдороге между железнодорожной станцией и уездным центром шло большое строительство. Уже поднимались корпуса цементного завода. Абасгулубек — начальник строительства — обеспечивал связь с городом, подвозил стройматериалы, через переводчика вступал в споры с американскими техниками, распределял продовольствие, посещал общежития. В течение дня он умудрялся обойти все участки стройки.

Секретарь не спросил его о положении на строительстве. По этому и еще по каким-то едва уловимым признакам Абасгулубек понял, что он приглашен сюда по какому-то другому вопросу.

— О морозе и не говори, Шадлинский. Выпей чаю, согреешься.

Дбасгулубек присел на стул. Жалобно застонали ножки стула. Стакан исчез в его широкой ладони.

— Вероятно, ты знаешь о создавшемся положении, — сказал Шабанзаде, кивнув в сторону гор.

Абасгулубек тяжело вздохнул.

— На старости лет Кербалай решил показать свою удаль. Толкнуть его в грудь, не удержится — упадет. Мне не по себе, когда думаю о нем. Неужели он всерьез собирается бороться с Советской властью?

Зашуршала бумага. Шабанзаде протянул ее Абасгулубеку:

— Пришло из центра. На, погляди.

Абасгулубек пробежал письмо, поднял голову и посмотрел на Шабанзаде. В прищуренных глазах секретаря, в виноватой улыбке, застывшей на губах, он прочел, что вопрос, собственно, уже решен.

— Кербалай прислушается к тебе? — опережая вопрос Абасгулубека, спросил Шабанзаде.

— Раньше прислушивался, сейчас не знаю...

Кербалай Исмаил был не из тех, кто ходит по земле опустив глаза. Он всегда был замкнут и сдержан. Часами сидел в своей комнате, у печки, устремив глаза в какую-нибудь одну точку и задумчиво вороша золу. Домочадцы знали: в это время лучше не входить к нему. Кербалай принимает решение, обдумывает возможные его последствия. Линии, вычерченные им на остывшей золе, были письменами судьбы, горя и слез… То в одном, то в другом доме соседнего села Чимен, вотчины враждебного ему рода Усубоглу, раздавались плач и крики, женщины рвали на себе волосы, мужчины клялись отомстить.

Села были расположены по соседству. Но давняя вражда разделяла их. Никто не осмеливался переходить из одного села в другое.

Однажды условная граница меж селами была нарушена. Телка Кербалай Исмаила перешла на пастбище села Чимен. Кербалай Исмаил позвал к себе сына Ядуллу, которому за месяц до того справили обручение:

— Иди приведи телку.

— Отец, но...

— Подумай, кого я могу послать, кроме тебя?!

— Отец, ведь...

— Если не пойдешь, у меня язык не повернется назвать тебя сыном.

Ядулла взял ружье и отправился за телкой. Прошел пастбище, добрался до зарослей лоха над арыком. Спрятался за деревьями. Наклонив ствол ружья, положил руку на затвор. След животного вел вниз, туда, в заросли гранатника. Пригнувшись, чтобы не быть замеченным, Ядулла шел, думая, куда могло запропаститься проклятое животное. Вдруг крепкие руки сзади схватили его.