Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 10

— Дурочка, можешь чинить, где хочешь. Можешь хоть две недели сидеть на своем чердаке и не спускаться вниз.

Осечка? Ничего подобного.

— Как же тебя зовут?

— Анна.

Анна устраивается, привыкает. Она наблюдает. Прежде всего бросаются в глаза веселье, выпивки, сомнительные сделки: среди одежды попадаются часы, медальоны. Анне не надо объяснять, что происходит. Она все понимает инстинктивно. Кристиана играет роль здоровой, цветущей красавицы, немного трактирщицы, немного перекупщицы, кокетки, модницы, очаровательницы и, может быть, женщины легкого поведения. Прекрасный плод в бархатной коробке, дурная репутация ей льстит, это провинциальная красавица, первая красавица квартала. Почти каждый вечер за столом ее родственник Лоран. И друзья. Друзья, которые много путешествуют, которые привозят из путешествий добычу, скорее похожую на краденое, чем на купленное. Анна понимает, что они сообщники, она узнает нечто знакомое. Даром, что ли, она до одиннадцати лет таскалась по дорогам, ей знакомы ярмарки, харчевни, полные дыма ночи. Что это, сообщество разбойников? Может быть. Но еще и мечтателей, одурманенных, сообщество без любви, сообщество почти враждебных друг другу людей, почти ненавидящих друг друга… Взрывы хохота, обильные возлияния не в состоянии надолго замаскировать эти странные связи, которые она разгадала. Она сидит на дальнем конце стола, неприметная девочка, до поры до времени довольная жизнью: она готовится перейти в наступление. Кристиана смеется от души: однако в этом чувствуется некоторая натянутость. Тут ощущается какая-то горестная нотка, таящаяся на дне души. Открытый взгляд смелого красавца Лорана, великодушного разбойника, веселого, сказочного гуляки, по временам ожесточается, покрывается морозным туманом. Цветной задник в брейгелевских тонах время от времени под взглядом девочки замирает, тускнеет. Что-то постоянно происходит там, за сценой. И снова все оживает, но Анна что-то заподозрила. Мир вокруг становится малоразличимым. А сама она всего-навсего невзрачная сирота, девочка из монастыря — что она такое? Почти ничего, маленькая служанка среди веселых торговцев, которые не обращают на нее никакого внимания.

А ночами внизу, под чердаком, загадочная суета; Анна сидит, запершись.

— Не выходи из своей комнаты по ночам.

А они все ходят. Вдова встает поздно. Оставаясь одна в доме, Анна иногда размышляет о Мари де ля Круа, о монастыре, таком близком и таком далеком. Что делать, что предпринять? Во время вечерней сутолоки она себя чувствует такой чужой, такой ненужной, ну точно как в тишине монастыря. Лишь изредка брошенный на нее взгляд Кристианы напоминает, что она все существует.

— Анна!

— Слушаю, мадам.

На мгновение их взгляды скрещиваются, проникают один в другой, и обеим трудно отвести глаза. Глаза Анны вопрошают, в глазах Кристианы сомнение. Но они не лгут. Короткие вспышки среди долгого, сумрачного дня.

— Тебе не скучно там, наверху?

— Нет, мадам.

— Спуститься не хочешь?

— Нет.

Неуверенность, колебания?

— О чем ты думаешь, когда шьешь наверху?

— Я молюсь за вас, мадам.

На этот раз удар нанесен. Какой инстинкт движет девочкой и как ей удалось сделать свою жестокость вдохновенной? Кристиана бледнеет, ее черные глаза вспыхивают, и в полубреду она шепчет:

— Молись, молись…

Анна снова живет полнокровной жизнью.

И она начнет следить за Кристианой так же, как следила за Мари, с тем же свирепым усердием. Кристиана, прекрасная, смеющаяся, вся золотая, все-таки очень ранима. Какое открытие! Какой ключ! Анна нашла свою роль и свое амплуа. Сиротка, служанка, и вот внезапно в ее руках целые охапки роз, прямо как у святой Елизаветы. Она больше не невидима. Слова, обращенные к ней, те же, но все изменилось.

— Передай хлеб, налей вина.

В этих словах какая-то новая нежность, смешанная со страхом. Анна в конце стола, с опущенными глазами, она не реагирует на шутки, не пьет пива и сидра, но она обрела что-то неизъяснимое. Вызов:

— А вот наша маленькая святая Анна спустилась из своего убежища! — шутит Лоран, худой, с властным лицом.

— Ты все еще молишься за нас? — осмеливается спросить Кристиана.

— Конечно, мадам.

Раздается смех, и Анне в нем слышатся и страх и гнев. Если бы она могла повелевать ими… Она охвачена какой-то опьяняющей силой, но не знает, откуда это.

Ей бывает страшно. Утро, длинное, серое утро она проводит в мансарде одна, шьет, бесконечно шьет, а за окном звенят колокола, непрестанно, и она молится. За их обращение на путь истинный. Если бы настоятельница ее сейчас увидела, она была бы довольна. Анна молится от всей души.

— Пусть они обратятся на путь истинный, пусть они меня полюбят.

Собственно, это одно и то же. Ребенок, выросший без матери, она молит Пресвятую Деву победить чужую красоту. Она, тощая, с тихим голосом, невзрачным лицом… И она противопоставит свою тайную силу вызывающему очарованию Кристианы. А есть ли у нее другие средства? Если она встанет ночью, станет подсматривать, не откроется ли ей другая действительность, отличная от беззаботности, которую ей стараются навязать? В монастыре, за каждым лицом, немым, замкнутым, скрытым чепцом, какое было широкое поле для наблюдений, чего только она не открыла! А здесь маской служит веселость, раскованность, смех, красота.

«Я сорву с вас эти маски», — думает она с яростью и тайным восторгом.

Иногда у Кристианы глаза красны от слез. Анна невзначай дотрагивается до Лорана в коридоре. Он останавливается. На миг в темноте их дыхание смешивается. И все снова, как было. Старая женщина огрубевшими руками, согнувши спину, моет пол; мгновенный взгляд, брошенный на ослепительно белое тело Кристианы. И все снова, как было. Маленькая Клодина, цыганка, достает из мешка простыни, с которых надо снять метки, и кружева, в доме шум, и она вздрагивает, готовая бежать, — напуганное животное, отовсюду гонимое. Страх отпечатан на всем ее теле, тоненьком, как прутик. Страх, недоверие, готовность спрятаться, готовность кусаться — она прекрасна в этот момент, даже прекраснее Кристианы… И все снова становится, как было.

Анна потрясена, другие тоже нельзя сказать, что спокойны. Немое присутствие девочки, неизъяснимого существа, которое находится здесь, в доме. Никто не знает, что думает эта девочка, что делает, но это еще ничего.

— Какая она тощая! Больше двенадцати лет не дашь.

И им кажется, что они все сказали. Она появляется вечером, за ужином, она все еще молчит, молчит постоянно, до умопомрачения. Все меняется.

Меняется и жизнь Кристианы: в ней пробудилась нежность бездетной женщины при виде ребенка, безмолвного и некрасивого, при виде этого существа на дальнем конце стола: лицо невинности? Или только личина?

— Анна, останешься с нами сегодня вечером?

— Нет, мадам.

— Боишься?

— А вы? — парирует девочка.

Кристиана бледнеет, она опять расстроена, и, может быть, ей это даже нравится.

— Анна, ты счастлива здесь?

— Нет, мадам.

— Ты несчастлива?

— А вы?

Удар, ответный удар, каждый приносит наслаждение. А знает ли Анна, чего ждет от нее Кристиана? Помнит ли Анна о Мари де ля Круа? Знает ли Анна, что невинность, тем более симуляция невинности — худшее из искушений? А, впрочем, где начинается симуляция? Во времена царствования некоторых из римских императоров в театрах давались представления, где показывались казни: раб, игравший приговоренного, и вправду предавался смерти. Этот невольный мученик разве не был мучеником на самом деле? Его слезы лились на грим, кровь струилась по шелку, его стонам аплодировали, как монологам. Но ведь умирал-то он по-настоящему? Что же такое театр? Мари де ля Круа, марионетка, раздавленная благодатью, давала ярмарочное представление, отвратительное, впрочем, зрелище, монастырский промысел. Была ли ей нужда подвергнуться такому унижению (комедия истины), чтобы при помощи его достигнуть высшего самоуничижения, чтобы тем самым удовлетворить грязное любопытство толпы? Должна ли была маленькая Анна играть ангела, которым она была лишь наполовину, будучи ребенком, всего лишь наполовину? Кристиана просила, требовала. Ей нужен был ангел. Любой ценой.

— Нет, не уходи, не уходи. Разве ты хочешь вернуться в монастырь? Покинуть меня?

Анна отвечала:

— Нет.

В этот момент у нее была смелость, которой не хватало Мари. Она играла до конца. Но будет ли она играть в момент пытки?

— Я боюсь за тебя, — говорила Кристиана. — Уходи.

— Нет.

— Почему?

— Ради вас.

Она не знала в подробностях, что происходит в доме, знала только главное. Дыхание зла. Воровство, маленькая цыганка, взгляды, которые бросал Лоран на Кристиану, выпивки, мнимости. Это был хлеб насущный определенной части общества, которую она знала. Страх, недоверие. И еще кое-что. Лоран. Они, подданные Короля Пьяниц, думали, что совершают грех, валясь под стол и залезая под юбки. И лишь один Лоран не поддавался злу и не платил ему дань. Прочие же, щедрые в своих убогих чувствах, желали делить друг с другом зло, как крепкое вино, и девочка нравилась им, такая молчаливая, беленькая, нетронутая. Конечно, они привыкли все ломать, поганить, как они поганили черно-белый пол отхожего места, как ломали тонкий фарфор, потому что осквернять — это владеть, а владеть — это любить, пусть самую малость. Один Лоран был холоден, красив, бесстрастен.