Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов Страница 10

Дороги и подъезды подводили к ближней заросшей ряской части озера, но неприметная тропинка вела вокруг к зеркалу воды, и он плавал здесь ежедневно, метров пятьдесят взад и вперёд, отталкиваясь с одной стороны от полированного без коры ствола дерева и с другой от протянувшегося под водой корня.

Озеро называлось Ближним в отличие от дальних, по преданиям старательских, из шурфов, заполненных дождевой водой на артиллерийском полигоне. Глубоких, чистых, с мистикой хозяйки «Медной горы».

Как-то на полигоне имитировался ядерный звездолёт. Конечно, без атомных взрывов, с обычным взрывчатым веществом. Пока ожидали начала испытаний, решили искупаться в озере. И озёро оказалось необыкновенным. Поразила мягкость и прозрачность воды, и ныряющие с противоположного берега были видны в воде и с этого. Может, тогда он и поверил в незримую помощь воды.

Возвращались они довольные, с мокрыми волосами. Поднимались вместе со всеми и замирали каждый над своим столом, а позже сматывались обедать в столовую КБ.

Приходили возбужденные.

– Табельщицу не заметил? В столовой отмечала. Может, проверка?

– Ну, и чёрт с ней. В Академии Наук теоретики вообще на работу не ходят, дома работают, а тут концлагерь какой-то.

В разговоре "сапогов" все чаще теперь присутствовал отрицательный элемент.

– На паршивую конференцию не могут послать, – как правило, начинал Семёнов. – Прихожу я к БВ. "А зачем вы поедете? Там одна болтовня, поверьте мне". Будто он с неба свалился. Не понимает, видите ли, что просто прекрасно съездить в Ленинград.

В разговорах мелькало, что вместо Леночки и ожидаемого "благотворного женского начала", в комнате объявился этот «сапог» – Мокашов. И теперь, должно быть, им просто не хватало постукивания ровненьких леночкиных ножек, когда она с полотенцем в руках перед обедом выстукивает к двери.

– Леночка на глазах меняется, – начинал Семёнов.

– Отстань, – огрызался Игунин.

– Юпитер, ты сердишься, значит, ты – сапог.

Через минуту разговор возобновлялся с новой силой.

– А знаешь, отчего она так потешно ходит? – спрашивал Семёнов.

– Нормально ходит, – ворчал Игунин.

– Нет, ты не наблюдателен. Что основное в походке женщины? Моменты инерции. Тогда всё получается плавно и со скрытым смыслом. А у Ленуши, прости меня, моментов, оказывается, не хватает. Вот и закручивает её вокруг продольной оси. А вот посмотри, как Воронихина идёт, не идёт – танцует. Танец медоносной пчелы.

Игунин встать поленился, а Мокашов, вытянувшись, с места взглянул. По дорожке среди сосен, наклонив голову, отчего шея казалась трогательно тонкой, шла его "Наргис".

– Кто это?

Семёнов сказал:

– Музейщица. Муза.

– Муза кого?

– А всех, хотя случайно попала сюда. Кому-то в голову стукнуло – а не создать ли музей в КБ? Сказано, сделано. Прислали её – выпускницу архитектурного. Ломали голову: с чего начать? Чего бы проще – взять и собрать объекты? Объекты – сама история. Так нет, решили, объекты – просто, экспозиция должна быть особенной. А красота – каждому своя. И придумали голографический проход. Представь себе, идёшь себе по коридору и в полутьме вокруг тебя объекты, сотканные из воздуха, способные разбудить воображение. А что они смогут разбудить? Ничего. Разбудить способна такая женщина.

– Знаешь, с ней была история. Скульптуру в парке лепили с неё. Потрясающая история.

Потом со многими сложными подходами Мокашов узнал, что работает она в группе дизайнеров, в главном корпусе, а её муж – Воронихин, и есть его теперешний начальник, встретиться ему с которым пока не довелось.

Всего несколько дней провел Мокашов в Краснограде, но вся его прежняя жизнь отлетела куда-то очень далеко. И все дни не покидало его острое чувство обиды.

"Я докажу", – повторял он словно молитву себе под нос. Должно быть, молитва так и появилась от ежедневного самоубеждения. “Ему обязательно повезёт и уже начало везти”.

Вадим сказал: "Не стесняйся, спрашивай: меня, Зайцева, "сапогов", хотя они временно выпали из ритма, но ты бальзамом для них."

Легко сказать: "спрашивай”. Он уже пробовал.

– Минуточку? – переспросил Семёнов, – а вы уверены, что у меня есть для вас эта самая минуточка?

И продолжал разговор, а Мокашов ждал и краснел, готовый провалиться сквозь землю.

“Зачем он согласился к «сапогам»? Хотел ведь в разных комнатах пересидеть, со всеми бы перезнакомился”.

Работа началась у него с архива, с поиска исходных данных, протоколов первых испытаний – словом, всего того, что поначалу декларировалось, а затем неизбежно нарушалось отписками, извещениями на изменения и лётным опытом.

Поначалу казалось – работа с архивом была, что называется, только “руки занять”. Но вышло и распоряжение Главного: привести в порядок МВ. “Не объекты же голые передавать, а с архивами, в полном порядке”. Ему совсем не светило закопаться в бумажном хламе и куцый собственный опыт гласил, что конкретность нужна, тогда вся досужая масса знаний нанижется разом на конкретную идею шашлыком на шампур. Вместо этого обилие объяснительных записок и расчетных справок составляли непроходимую трясину. Выручал Вадим.

Он знал всё, представлял связи и нюансы и перебрасывал мостки. И вместе с ним шаткое и валкое превращалось в добротную конструкцию, которую при желании можно даже обшить и раскрасить.

Инспектируемое, уже давным-давно летало, и получалось вроде сказочного “пойди туда, не зная куда”, но принеси требуемое и нужное. Вопросов возникала куча. К “сапогам” Мокашов уже отчаялся обращаться, зато к Вадиму – каждые десять минут.

Вадим обычно сидел у расчетчиц, которых все называли девочками. После техникума они совсем юными пришли в отдел. Они считали ему, а он развлекал их новостями, пил с ними чай, играл в перерыв с ними в домино и был для них открытым окном в мир. Расчетчицы обожали Вадима.

Их волновали слухи. Говорили, что Мокашов – чуть ли ни родственник министра, и сам Главный опекает его, и что он – ученик Келдыша, решивший какую-то проблему Гильберта и прибыл сюда её внедрить. Поговаривали и об отряде гражданских космонавтов для Марса. На все эти вопросы Вадим отвечал: "чушь". Но не бывает дыма без огня, и Мокашова пристально разглядывали.

– Вадим Палыч, – появлялся у расчетчиц Мокашов, – можно вас на минуточку?

– Ещё чего, – откликался Вадим, – чай уже налит и что мне приятней переливать с тобой из пустого в порожнее или чай пить? Нужен, говоришь?

– Очень.

– Я всем нужен, – веселил окружающих Вадим, – а ходит ко мне один Мокашов. И почему у всех подчинённые как подчиненные, а на меня прёт сплошной изобретатель.

– Он что? Он очень бестолковый? – интересовались расчетчицы.

– До ужаса, – говорил Вадим, – знаете, детские игрушки "Я сам", и он хочет всё сам изобрести. Сейчас, снова придёт. Увидите.

– Вадим Палыч, – появлялся на пороге Мокашов, – извините, ради бога…

– Товарищи, – объявлял радостно Вадим, – на арене Мокашов. Опять не понял?

Расчетчицы клонились к машинкам от хохота, а Мокашов в такие моменты просто ненавидел его.

К «сапогам» теперь редко заглядывали по делу. Забегал стремительный Взоров от проектантов.

– Коллеги, у меня к вам чисто математический вопрос. "Сапоги" откладывали бумаги.

– Вы знаете, что такое тонкий немецкий шомпол?

Игунин взглядывал на Взорова бешеными глазами, а Семёнов только улыбался:

– Шомпол, простите, для чего?

– А вас прочистить. Уходить надумали?

– Помилуйте.

И Семёнов тащил проектанта в коридор, где разговор продолжался так же загадочно и необыкновенно. Из-за двери доносились отдельные слова. "Коллега, я вам представлю подробнейший меморандум… Однажды дважды…" Игунин затыкал уши, а Мокашов жадно вслушивался. Но "сапоги" не собирались посвящать его в свои тайны. По возвращению в комнату начинался нормальный разговор.

– Коллега, у вас просматривается суточный вариант?

– Суточный, – повторял Семёнов, – это, простите, щи суточные бывают.

– Бывают, – охотно соглашался Взоров, – так как?

– Нет, вашими стараниями. У вас, помнится, времени на перезакладку уставок не хватало.

– Но как же…, – кипятился Взоров.

– Вообще это уже не к нам, а к тем, кому идти по нашим следам.

– Чудаки, открою вам производственный секрет. Обсуждается проект пилотируемого корабля к Марсу.

– Ха-ха-ха, – картинно смеялись "сапоги". – Это проект какого года? Одна тысяча девятьсот… или две тысячи девятьсот…?

Но Мокашову уже мешали разговоры. И услышав "подсолнечная точка", он мстительно прошептал про себя: "Это, простите, масло подсолнечное бывает".

Глава пятая

Вечерами центральная магистраль дачного поселка – кусок шоссе, именуемый официально Проспектом Труда, пустующий целый день, на время оживал. Сначала со стороны города протягивалась к нему цепочка неторопящихся, обвешенных кошелками людей. Немного погодя возникал обратный поток. Умывшись и закусив, выходили гулять парами и тройками и огромными семейными коллективами, продолжая на ходу воспитание детей. Говорили о прочитанном, волнующем, виденном, любовались закатом, оставлявшим между сосен золотые и алые полосы, а иногда окрашивающим половину неба в малиновый, непередаваемо нежный цвет. Зажигались фонари, загорались яркие звезды, а люди всё бродили по шоссе. И Мокашов тоже ходил по шоссе, вглядываясь в лица. Но встретились они неожиданно.