Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая Страница 10

Пожарных на Антигоне не было, деревянная часть дома сгорела дотла, каменная уцелела, из людей никто не пострадал. Когда все кончилось и стало темно, мама вздохнула и сказала:

— Придется идти отмывать полы.

Уходя из комнат, она выплеснула помойное ведро прямо на пол — все одно пропадать. Это была единственная неприятность, причиненная нам пожаром.

Куда девались несчастные погорельцы, как сложилась их дальнейшая судьба, неизвестно. На другой день все уехали. Прощаясь, Волжанинов сказал:

— С чем пришли, с тем и ушли.

В монастыре стало тихо, скучно. Оставшиеся дети все лето потом ползали по быстро заросшему бурьяном пепелищу в тщетной надежде отыскать бриллиантовое кольцо одной из жиличек. Находили пуговицы, оплавленные закопченные стекла. После пожара началось нашествие мышей.

Они сновали повсюду. По полкам, по кроватям, возились и мерзко попискивали за буфетом, появлялись и исчезали в щелях пола, плодились. Бабушка однажды доставала из чемодана простыни и нашла среди белья новорожденных мышат. Сослепу она решила, что это мы все же сломали фарфоровую куклу, как вдруг розовая кучка зашевелилась, и бабушке стало дурно.

На нас эти очаровательные голенькие созданьица произвели самое благоприятное впечатление. Мы похватали мышат и помчались показывать мамам. Они были дома по случаю воскресенья. Тетя Ляля отреагировала спокойно, а моя мама собралась падать в обморок. В отличие от бабушки она сразу распознала ненавистных тварей, взвизгнула, как маленькая, и полезла с ногами на стул. Тетя Ляля возмутилась, стала читать мораль, напирая на полную безобидность новорожденных живых существ, двинулась к ней с одним экземпляром на ладони, но мама стала махать руками, визжать еще громче, а мы едва успели удержать стул, иначе бы она грохнулась.

Вмешалась бабушка. Велела немедленно выбросить «эту мерзость» на помойку. Мы унесли мышат, и через некоторое время они благополучно скончались.

Тогда мы уложили их в коробочку, накрыли белой тряпочкой и побежали к попу испрашивать разрешение похоронить умерших по-христиански. Медлительный батюшка долго думал, подняв на лоб очки, разглядывал мышат, причислил их к сонму божьих тварей, но ставить на могилке крестик запретил. Посоветовал просто закопать, и уж если нам так хочется, посадить на этом месте цветочек.

С каким упоением мы играли в ту пору в похороны! Покойников было — хоть отбавляй. Так же торжественно мы погребали бесчисленных дохлых щенят, котят, птиц, сбитых из рогатки.

Трудно собрать в связный рассказ историю нашей жизни на Антигоне, все-таки я была очень маленькая. Игры играми, но в мире-то шла совершенно иная жизнь. С галлиполийским лагерем, с чудовищной нищетой и проституцией среди русских женщин, вынужденных опускаться на самое дно ради куска хлеба. Маме и тете в этом отношении повезло. Они не свихнулись. Они устояли над пропастью. Это бабушка была их моральной опорой, их стержнем в мутной и пьяной обстановке дешевого ресторана.

Как мама его ненавидела! Какой униженной и несчастной чувствовала она себя. Любой пьяный бездельник мог ущипнуть, шлепнуть, а она ничего не могла сказать в ответ. Нежные не удерживались на такой работе. Впустую проходили лучшие годы ее жизни.

Способности и таланты умнейших людей отцветали и гасли, никому не нужные. И только у тети Ляли была богатейшая практика — лечить детей в их бесконечных простудах, свинках и скарлатинах. Встревоженные матери приходили к ней за советом, и она немедленно бежала на помощь по долгу российского врача.

Детские болезни — не самое мрачное воспоминание об Антигоне. Больной пользовался у нас особым вниманием. Больному доставался лакомый кусочек, и против этого никто не роптал, даже маленькая Татка. Самую мрачную память тех лет оставил Собачий остров.

Однажды возле нашего дома появился очаровательный щенок. Я стала его прикармливать, назвала Ксипси в честь маленькой собачки из маминого детства, и он считался моим.

По собственному почину Ксипси в комнаты не входил, каждое утро весело встречал меня у дверей, прыгал и визжал от радости или крутился на месте, пытаясь от восторга поймать собственную заднюю лапу. Он был черный до кончика хвоста, с белым пятном на лбу.

Иногда контрабандой, чтобы не заметила бабушка, мы втаскивали его в дом, для игры в Ноев ковчег. С Минусом песик не то чтобы подружился, — он вежливо терпел кошачье присутствие, не желая устраивать скандалы, будучи в гостях. Коту же было решительно все равно. Я думаю, притащи мы в комнату крокодила, он так же доброжелательно обнюхал бы его и уселся рядом вылизывать заднюю лапу, задрав ее пистолетом. Кажется, бабушка знала о собачьих визитах, но смотрела на это сквозь пальцы. А если у нее оставалась косточка от супа, звала и говорила:

— Поди, брось своему нахлебнику.

За год он вырос, стал блестящим, упитанным, принял на себя добровольную обязанность сторожить подъезд, и если начинал тявкать злобно, с хрипотцой, все знали — во двор входит кто-то чужой.

И вот мой песик пропал. Искали, звали — все тщетно. Видно, угодил Ксипси в облаву, и свезли его на Собачий остров.

Не было в моем представлении места страшней, чем это. То была одинокая скала в море. Не росло там ни кустика, ни травинки, как рассказывал дядя Костя, а только камни, камни да пучки высохших водорослей на них.

Всех пойманных бродячих собак (а для этого существовала специальная команда) свозили туда и оставляли на голодную смерть. Там они бесились, там и околевали.

Мерещилось, как везут в грязной лодке несчастных, спутанных сетями собак. Они скулят, в их глазах, белых от ужаса, стынет почти человеческая тоска. Потом, уже выброшенные на остров, стоят они на останках своих сородичей и воют вслед уходящей в неведомую даль лодке.

Растравленная этими видениями, я чуть не заболела. Петя бегал за мной с утешениями.

— Хочешь, я тебе другого щенка принесу? Хороший щенок, рыженький. А пасть, я смотрел, вся черная.

Я не хотела щенка с черной пастью.

Тогда он придумал целую историю. Ксипси не погиб. Он прогрыз дырку в сети, прыгнул в море и уплыл от собачников. Но течением его отнесло в море. Он выбрался на другом острове. Там его приютили добрые люди, там он и живет.

Я сделала вид, будто верю, только бы он от меня отстал.

Теперь-то, взрослым умом, я понимаю наших родителей. У них от Антигоны остались куда более тягостные воспоминания, хотя на самом острове ничего страшного не происходило, напротив, он был прекрасен, и никогда больше я не видела таких мягких красок, таких неземных, подолгу неугасающих закатов. На Антигоне мы прожили два года. С двадцатого по двадцать второй.

Но вот в Турции, живущей своей жизнью, к власти пришел Кемаль-паша. Курс правительства сменился, всех иностранцев начали потихоньку выживать из страны.

Мы смертельно переругались с греческими детьми и, глупые, сами бесправные, дразнили их:

— Вот идет Кемаль-паша, грекам «копчикифаль»! — что означало: отрежет голову.

А они огрызались, совершенно затравленные, и бросали в нас камни.

Не помню, по какой причине кончилась рыбацкая карьера дяди Кости. Он снова устроился в ресторан. Ездить туда-сюда с острова в город и обратно становилось все труднее и мучительней. Взрослые решили переехать в Константинополь. Долго искали пристанище, и нашли — две комнаты в так называемом Седьмом общежитии.

Седьмое общежитие являло собой приземистое одноэтажное здание с плоской крышей, множеством переходов, лесенок, коридоров. В первый же день я там заблудилась и подняла крик.

В некоторых комнатах ютились по две-три семьи, деля территорию с помощью веревок и переброшенного через них тряпья. Теснота, шум. Из-за скученности и томительной неизвестности — грызня и скандалы. Нервы у всех напряжены, все чего-то боятся, ловят самые нелепые слухи. Мужчины, не стесняясь в выражениях, поносят жизнь. Прошедшую, настоящую и будущую. Невеселые эти монологи слушают молчаливые дети. Бегу к маме спрашивать, что такое «шлюха». Мама пугается, просит никогда не повторять нехорошие слова, бабушка смотрит неодобрительно:

— Вот вам, пожалуйста, началось образование.

Неуютное это жилище стоит на горе, над обрывом. Есть двор, есть подобие сада с редкими тутовыми деревьями. Трава под ними вытоптана, пожухла. Меж деревьев — дорожка, ведущая к неширокой площадке, дальше — обрыв. Тайком от родителей бегали мы с Петей на эту площадку, становились на самом краю и смотрели на лежащий внизу город. Странный город — нагромождение приземистых домиков со скошенными под разными углами плоскими крышами и далеко-далеко — купол Айя-Софии с остриями минаретов по бокам среди лишенных планировки кварталов. За ними, за вспученной, всхолмленной бесконечностью, искали мы клочок лазури: утраченное море, милый сердцу остров.